Родимый край
Шрифт:
Сидела и не знала, что делать. Чужая, красивая комната, с книгами на полках от пола до потолка, обставленная дорогой мебелью и увешанная картинами, чертежами, Евдокию Ильиничну не радовала. И непривычная тишина во всей квартире, и низкое небо над сплошными жестяными крышами, совсем не такое, как в Прискорбном, и особенно сознание того, что у нее не было и скоро не будет дела, к которому она привыкла, нагоняли тоску и уныние. Чтобы избавиться от грусти, рассеяться, она вышла на балкон. Утро было свежее, прохладное. Роса, не найдя травы, осела на жесть, на камни, на асфальт. Внизу лежала та самая улица, ровная и затененная ветками уже без листьев, по которой они подъехали к дому. Еще вчера запруженная людьми, машинами, улица сегодня была пустая. Женщины-дворники, в фартуках и с метлами,
Пока Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, стояла на балконе, совсем рассвело. Просыхали жестяные крыши, город оживал, наполнялся обычными, знакомыми горожанам шумами и гулами. Чаще появлялись прохожие, заспанные, ежившиеся от холода и куда-то спешившие. Прошумел пустой автобус. Крыша у него тоже мокрая, усыпанная желтыми влажными листья ми. Их сдувало ветром, и они, порхая воробьями, садились на асфальт. Послышался отчетливый, равномерный стук кованых копыт, и из-за угла выехал высокий, из фанеры, крашеный фургон в конной упряжке. Фургон остановился возле приземистого здания. Возница открыл фанерные дверцы. Сквозь легкий парок хорошо были видны коричневые, отлично пропеченные буханки еще горячего хлеба. Возница и две женщины в белых халатах начали выгружать все еще парившие буханки.
Мимо балкона проехал грузовик. На прицепе он тащил железную, величиной с цистерну, бочку на резиновом ходу. Бочка была белая, на ее боках — крупные голубые буквы: «Молоко». Евдокия Ильинична проводила глазами бочку и улыбнулась. Да и как же не улыбнуться? Много лет имела дело с молоком, а еще ни разу не видела, чтобы возили его в таких огромных, на резиновых колесах, бочках. На ферме молоко сливали в бидоны, и бидоны ставили на грузовики. Думая о том, сколько же ведер молока вместилось в бочку и куда ее повезли, она вернулась в комнату. Ей казалось, что Ивановна уже встала и что ей нужно помочь на кухне. Как же Евдокия Ильинична была огорчена, найдя в квартире все ту же, устоявшуюся за ночь тишину. Ну пусть спят Антон и Надя. Пусть спят дети. Но как можно, думала Евдокия Ильинична, так долго вылеживаться Ивановне? Нарочно приоткрыла дверь в комнатку-чуланчик. На низенькой железной кровати спала Ивановна. Из оконца лился свет. Одутловатое лицо Ивановны разрумянилось. Одеяло сползло и оголило ее полные груди, сильные, мясистые у плеч руки. Евдокию Ильиничну обижало, что эта еще молодая, рано располневшая, сильная женщина преспокойно спала и вставать не собиралась. Она уже знала, что Ивановна жила в станице Платнировской, работала на птичнике, а года три назад бросила мужа, уехала в Краснодар и теперь, в наймах у ее сына, была довольна своей жизнью.
— Не жизнь, а малина, — бурчала Евдокия Ильинична, входя в. кухню. — Вылеживается, барынька…
На кухне Евдокия Ильинична убирала со стола, мыла оставшуюся от ужина посуду, удивляясь тому, что в такую рань в кранах была не только холодная, но и горячая вода. «И кто успел ее нагреть, и такая горячая, как кипяток», — думала она. И опять вспомнила Ивановну. «Растолстела, раздобрела на чужих хлебах, — думала Евдокия Ильинична, — ленива, любит поспать, понежиться в постели». Взяла мокрую тряпку и, мысленно все еще ругая Ивановну, прошла в кабинет. Вытирала пыль на подоконнике, на столе, на креслах и опять корила Ивановну. «Ить подумать только, сколько пыли развела, грязнуха! — думала она. — А все потому, что поспать любит бабочка..»
Книг у сына много — это хорошо. Бери любую и читай. Евдокия Ильинична взяла, не выбирая, книгу, развернула и прочитала: «Жилище. Вопросы проектирования и строительства жилых зданий». В это время неслышно отворилась дверь. В ночной до пят рубашонке вбежала внучка Катя, щупленькая девочка, с заспанным личиком. В ее ласковом взгляде, в светлых, светлее льна, непричесанных косичках, свисавших на худенькие плечи, в больших серых, как у Антона, глазах Евдокия Ильинична увидела что-то родное, близкое. Катя подбежала к бабушке точно так, как когда-то подбегала к ней ее Оля, взобралась на колени, обняла тонкими, цепкими руками, сказала, что умеет играть на пианино, и просила послушать.
— Ах, дитятко ты мое ласковое! — Евдокия Ильинична погладила жесткой ладонью мягкие расплетенные косички. — Нельзя зараз играть… Еще спят…
— Юрик тоже уже не спит!
— А мама, папа?
— Я тихонько… Тихо, тихо… Ладно? Ну пойдем, бабушка!
Еще вечером Катя ждала, что мать, как это она всегда делала, когда в доме бывали гости, попросит ее поиграть для бабушки. Но мама или не захотела, или забыла. Усадила Катю за уроки, а после ужина ее и Юрку уложили спать, чтобы не мешали взрослым разговаривать. Обидно! Катя всхлипывала и, засыпая, думала о том, как бы пораньше встать, разбудить бабушку и поиграть ей на пианино.
— Катюша, детка, ты же еще неумытая, неприбранная, — не зная, как уговорить ее не играть, сказала Евдокия Ильинична. — Пойдем, деточка, я тебя умою и причешу.
— Я сама умываюсь… Думаешь, не умею? И стремглав побежала в ванную комнату.
Вернулась с мокрым, плохо вытертым лицом, с мокрыми косичками и блестевшими от радости глазами. Евдокия Ильинична посадила внучку на кресло и начала своим, вынутым из седых волос гребешком, причесывать внучку.
— И не сумеешь и не сумеешь! Это только мама умеет!
Катя, как хитрый зверек, посматривала на толстые, некрасивые бабушкины пальцы, не веря, что ими можно заплести косички так же хорошо, как их обычно заплетала мама. Но ошиблась. Оказывается, старые, огрубевшие пальцы хотя и давненько не прикасались к детской головке, а все еще умели не только разобрать льняные пряди, но и сплести две косички, а потом перевязать их белой шелковой лентой.
Вертясь перед зеркалом, Катя хлопала в ладошки, подпрыгивала и кричала:
— Как красиво! Теперь пойдем, я поиграю!
«Все хорошо, и ласковая девочка и разумная, — думала Евдокия Ильинична, — а одно плохо: тыкает бабушке… Что поделаешь, городское дите. У нас дети старшим говорят вы…»
Катя играла по нотам те несложные, ученические этюды, которые разучила в музыкальной школе, и играла бойко. «Ничего, проворные пальчики, — думала бабушка. — Быть тебе, внучка, мастерицей по музыке. Ежели с таких лет приладишься к этим клавишам…» Знавшая толк в балалайке и никогда еще не видевшая пианино, Евдокия Ильинична сидела на стуле и сосредоточенно слушала. Внимание привлекли нежные, как и сама Катя, но непонятные звуки, в которых она никак не могла уловить знакомые ей песенные мотивы. Удивительным было то, что восьмилетняя девочка смотрела на листы, усыпанные знаками, и видела там те звуки, которые проворные, тоненькие пальцы без запинки отыскивали на клавишах. Слушала игру внучки и понимала: играть на пианино не то, что взять в руки балалайку и бренчать струнами. Понимала и то, что для того, чтобы играть так, как играла ее внучка, нужны были и сообразительность, и умение, и еще что-то такое, что и вовсе не ведомо Евдокии Ильиничне. Наблюдая игру и видя Катины пальцы, упругие и чистенькие, проворно бегавшие по клавишам, Евдокия Ильинична невольно обратилась к старым своим мыслям о том, что жизнь на земле изменяется, и изменяется к лучшему, что рядом выросли и вырастают незнакомые ей люди. Для подтверждения своих мыслей она сравнивала свое детство, и детство Кати, и то, что умела делать она в свои восемь лет и что умела делать ее внучка, и снова невольно улыбнулась.
— Бабушка, ты чего улыбаешься? — спросила Катя, не переставая играть, — Тебе нравится, да?
— Очень хорошо, Катя, играешь… «Живут на белом свете Евдокия Голубкова и Екатерина Голубкова, — думала она. — Одна чернявая, другая русявая. Одна свое отжила, отходила, другая только начинает жить. Одна умеет песни петь и сама себе подыгрывать на балалайке, а другая играет на пианино. Однофамилицы, а какие же они разные да несхожие, и разные не по цвету волос, не по возрасту, а по тому месту, какое им отведено в жизни! А ведь Катя и есть мой самый близкий отросточек, а уже с детских лет какая она собой культурная. А какими же будут мои правнуки и мои праправнуки, те Голубковы, что придут в жизнь еще позже?» И не могла ответить на свой вопрос. Не могла даже смутно себе представить, какими же людьми будут Катины дети, а потом дети Катиных детей,