Родимый край
Шрифт:
— Ну да, ну да… Моему Антоше без города нельзя. — Посмотрела на гостя и на сына ласковыми глазами матери, улыбнулась. — Поясните мне, старой женщине. Скажите, можно или' не можно достичь красивой и счастливой жизни, к каковой мы идем, ежели к ней добровольно не все устремляются?
— Вы говорите, мамаша, о строительстве коммунизма? — деловым тоном уточнил Савва Нестерович. — Правильно я вас понял?
— Ну да… Допустим так: один человек строит, достигает, старается, сил не жалеет, а другой не трудится, не стремится, не старается и живет, где хочет и как хочет. Так можно дойти до счастья?
— Вопрос поставлен ребром! — Савва Нестерович встал из-за стола, подошел к окну и начал закуривать. — Я хочу уточнить. Вы говорите о дисциплине и обязательствах
— По моему вразумению, не можно так жить, чтобы вольному воля, спасенному рай, а скаженному чистое поле. — Опять та же добрая улыбка и те же ласковые материнские глаза. — Требуется, сынки, и принуждение…
— Какое принуждение? — обиделась разрумяненная Надя. — Не согласна! Коммунизм, мамо, мы строим не по принуждению, а по велению наших сердец… Разве этого вы не знаете?
— Зх, дочка, дочка, если бы на деле было так, как ты говоришь!.. — Евдокия Ильинична тяжело вздохнула. — А то как получается? Кто везет, того и погоняют, а кто не везет и не тянет, тот живет в свое удовольствие. Кто куда хочет, тот туда и заворачивает. Один идет в лес, а другой по дрова, и нету промеж ними дружности. Один человек день в день старается на коммунизм, сил не жалеет, а другой вольничает, хитрит да мудрит, а третий выискивает местечко полегче да поудобнее, метит в начальники. Хоть какой паршивенький начальник, а все же над людьми власть. Ох, как же много, сынок, порасплодилось на свете начальников… — Она весело посмотрела на гостя.
— Без вас, мамо, разберутся, много или мало, — еще больше краснея, перебила Надя. — Мамо! Я и забыла! Ведь нам пора к зубному технику…
— Не перебивай, Надя, — сказал Антон… — Это же критика снизу,
—: Я вас критикую? — удивилась Евдокия Ильинична. — Да такого у меня и в думках не было. Я только говорю… Вот был у меня, к примеру, случай. Женщина-инвалидка принесла жалобу насчет пенсии. Как я есть депутатка от нашего хутора, то и нотребовала эта инвалидная старуха, чтоб я пошла с ее жалобой в район. Ну пошла, и вот уж где повидала, посмотрела всякого! Можно обойтись бы одним начальником, а их помещается два, а то и три. И люди собой важные, чистенькие, вежливые, сидят за столами, а решить пустяковое дело не могут. Нету, говорят, у нас полномочий. Поезжай, говорят, тетка, в край… Это их у нас в районе сколько сидит. А в крае еще больше… И каждому подавай плату за труды, подавай обеспеченность, и чтобы поесть у него было по-вкуснее, и чтоб одеться получше.
Ах, Надя, Надя! И что за женщина такая догадливая! Удивительно, какое у нее острое чутье. Другая слушала бы болтовню словоохотливой старушки и не замечала бы, что разговор этот ни к чему, да еще и в присутствии Саввы Нестеровича. А Надя не только все это заметила, не только догадалась, но и поняла, что разговорчивую свекровь необходимо увести, а то, чего доброго, она обидит и оскорбит Савву Нестеровича. А может, уже и обидела и оскорбила? Да и кому нужны эти рассуждения о жизни? Никому! И Надя, любезно улыбаясь Савве Нестеровичу, извинилась, сказала, что их ждут важные дела у зубного техника, ловко и тактично увела Евдокию Ильиничну. В соседней комнате, куда они вошли, Надя продолжала улыбаться, говоря матери, что вот с этой минуты и начнется то, что Евдокии Ильиничне так нужно и так важно, и Надя сделает все, чтобы мать была довольна. Потом она попросила пополоскать в ванной рот, а после этого усадила Евдокию Ильиничну перед окном в кресло. Чем-то железным, твердым постукивала, надавливала десны, оттопыривала щеки.
— Мамо! — сказала она весело. — Зубы у вас завидные! Все целые, за исключением двух передних. Поставим несколько пломб, ликвидируем щербину, и ваш рот будет в наилучшем виде… А сейчас мы пойдем к специалисту по щербинам.
— Больно будет? — осведомилась Евдокия Ильинична, чувствуя во рту неприятный привкус спирта.
— Немного придется потерпеть,
— Ничего, я терпеливая..
Между тем Савва Нестерович прохаживался по комнате, все так же приятно поскрипывал подошвами, курил и о чем-то думал. Антон наблюдал за его неторопливой походкой и молчал.
— Любопытная у тебя мамаша, Антон, — сказал он, задержав задумчивый взгляд на Антоне. — Толковая и очень даже неглупая женщина. Телятница, а ты послушай ее, какие у нее мысли и какие толкования, видно, умеет не только хорошо трудиться… Что мне в ней понравилось? Прямота и искренность. Что думает, то и говорит. И напрасно Надя поспешила ее увести…
— Смелости ей не занимать, я-то ее знаю, — сказал, Антон, радуясь, что Савва Нестерович лестно отозвался о его матери. — Она душой не покривит ни в чем. — И с гордостью добавил: — Мама и с книжками дружит. Такая активная читательница.
— Ее бы на трибуну партийного актива! — Савва Нестерович сделал резкий шаг, и подошвы скрипнули неприятно. — Пусть ее речь послушали бы руководящие кадры. Если вдуматься, что, собственно, ее волнует? Конечно же, не личная выгода, нет! О своем благополучии она думает меньше всего. Главная ее забота — отношение людей к общественному труду. А ведь это ключ к решению многих вопросов. Добро и зло, труженик и бездельник, порядочность и подлость, душевная простота и хитрость, дисциплина и анархия — вот границы ее тревог и беспокойств. Трудно в станице, не хватает людей? Да, трудно. Ну, насчет господ — тут она не права. Хотя тенденция к легкой жизни, к эдакой поплевочке на все у иных из нас есть, и с этим злом рано или поздно придется повести борьбу. Можно ли построить коммунизм без принуждения? Мысль весьма и весьма существенная. Как это она смешно сказала: «Не можно, чтобы вольному воля, а спасенному рай…» Или еще: «Кто везет, того и погоняют…» В самом деле так бывает. Кто хорошо работает, с того спрашиваем, а кто ничего не делает, тот где-то пребывает в тени. И насчет того, что у нас много начальников, мамаша тоже права. Есть, есть такой грех! Излишне много тех, кому дано право стоять над людьми, командовать, требовать… И это зло придется постепенно искоренять.
Антон стоял у окна, слушал, кивал и соглашался.
Через час, когда Надя и Евдокия Ильинична вернулись, Саввы Нестеровича уже не было. Антон с детьми поджидал их в «Волге» — решил сегодня же показать матери новостройки. Вот и окраины. Как разросся, как раздвинулся город! И всюду тянулись к небу многоэтажные дома, всюду были просторные дворы, и всюду росли молодые, только что посаженные деревья. Антон останавливал «Волгу» то около завода с широкими железными воротами: заводские корпуса стояли где-то в глубине двора; то замедлял ход возле жилых кварталов, рассказывал матери, что это за новостройки, когда закончены, и какие еще здания намечено строить. Мать слушала, ее радовало, что все эти дома поставлены с помощью ее сына, а думала о своем: сколько же тут разместилось семей, и кто эти люди, и откуда они сюда прибыли? В новых домах, как заметила Евдокия Ильинична, люди тоже шили тесно. Возле их жилья не было ни садочка, ни курятника, ни какой иной пристройки… «Без ничего живут, — с сожалением подумала Евдокия Ильинична. — Нету у них, у сердешных, ни своей коровки, ни птицы, ни своего погребка… Как же без всего такого жить?». Смотрела на многоэтажные, с множеством окон и балконов, корпуса и размышляла о том, что все эти жильцы, что повесили на окна занавески и украсили балконы цветами в банках, здесь не родились: все они приехали сюда, навечно распрощавшись с родными обжитыми местами…
И когда «Волга» снова катилась по главной улице, к вечеру ставшей еще люднее и шумнее, Евдокия Ильинична мысленно была в Прискорбном и слышала неумолкающий шум воды под окном, видела свою хату, ферму на пригорке и тянувшуюся к ферме знакомую и привычную тропу. Если бы не нужно было вставлять зубы, она ни за что бы не задержалась у Антона. Погостила бы еще день-два и поспешила к Игнату, а оттуда в Прискорбный.
Сразу после ужина, намаявшись за день, Евдокия Ильинична легла отдыхать. Надя уложила детей и вошла в спальню. Антон сидел у столика и читал газету.