Родина Богов

Алексеев Сергей Трофимович

Космомысл поспел вовремя, на востоке поднималась заря и тризный бой только начинался. Две тысячи голых до пояса мужчин стояли лицом к лицу и, подогревая друг друга, раззадоривали кулаки. Где-то схватка уже началась и стенки уже сшиблись в рукопашной, где-то еще не хватало ярости, и в первый миг понять, кто слабее, и кому помочь, было невозможно, поэтому он встал на сторону, где дрались его сверстники. Под радостные возгласы усиленная богатырем стенка сломала строй тризного противника и стала теснить его к сумеречному лесу, но на руках и ногах великана разом повисли десятки кулачников. Какой бы ни была жесткой эта рукопашная, насколько бы сильно ни разыгралась ярость бойцов,

каждый помнил обычай, строго запрещавший увечить тризника, а тем паче пролить его кровь. Кулачное сражение более напоминало воинский танец, где удар не наносится, а лишь обозначается, иначе бы пир закончился не разбитыми носами, а новым погребальным костром, поэтому Космомысл стряхивал наседавших осторожно, как стряхивают с дерева плоды.

Но вдруг ощутил, как лезвие ножа ударило чуть выше пяток, по сухожилиям! Исполин в тот час был бы повержен на землю, да спасли богатырские сапоги, сшитые из воловьей кожи.

Подобным образом дрались на ратных полях только калики, с одним засапожником подныривая под конницу супостата, чтоб перехватить конские жилы и, спешив всадника, одним ударом вспороть ему ничем неприкрытую подмышку.

Изловчившись, Космомысл освободил руку и схватил озорника – так называли тех, кто ждал тризного пира, чтобы потом, пользуясь сумятицей и утренними сумерками, бил ножом или колычем, совершая кровную месть или сводя счеты с обидчиком. Полагая, что это озорует калик, великан взял его поперек туловища, поднял и встряхнул так, что слетели сапоги.

И тут узрел брата своего, Горислава! Распорядителя тризны, не имеющего права участвовать в кулачном бою!

Из упавшего на землю сапога вылетел короткий и широкий нож, заточенный под ущербную луну...

Космомысл в тот же миг выпустил брата, ибо по родовому закону не имел права и пальцем тронуть старшего брата. Горислав мгновенно вскочил и босой исчез в кулачной свалке, так ничего и не заметившей.

Тогда исполин сбросил с себя бойцов, поднял засапожник и ушел с поля. В первый миг он вскипел великой местью и, гневный, побежал было к отцу: по тому же родовому правилу, он обязан был все поведать родителю, дабы тот учинил свой неотвратимый суд. А по Правде Сувор лишил бы Горислава не только вечевого права, но и жительства в пределах земель, принадлежащих русам. Обычно покусившемуся на жизнь отца, брата или иного близкого родственника отрубали оба больших пальца на руках, чтобы никогда не смог взять меча или натянуть боевого лука, выжигали на плече и лбу знак Т, который означал запрет продолжения рода, и высылали в дальние пределы, на которые распространялась власть Князя и Закона – на Уральский камень, где когда-то богиня любви Кама обратилась в реку.

Арвары знали кровную месть, когда за смерть сродника следовало отплатить смертью, чтобы торжествовала Правда и не существовала Кривда безнаказанности, однако при этом никогда не ведали междоусобиц.

В тот час, когда Космомысл отыскал отца среди волхвов во главе тризного стола, обряженный в кожаные доспехи Горислав сидел по правую руку, как ни в чём не бывало. Богатырь вскинул руку, чтоб привлечь внимание и сказать слово, но так же, как острейший засапожник на сухожилиях, внезапно ощутил редкий и крупный серебристый дождь, павший с неба!

Он лишь чуть окропил голову, но в одно мгновение смыл гнев и обиду словно дорожную пыль. Космомысл знал, отчего идет такой дождь, растер по лицу сверкающие капли и, усмиренный, сел на свое место – по левую руку от отца: уходящие по своему желанию в мир иной старцы всегда одаривали доброй волей.

После тризного пира закончилось трехдневное бдение во имя павших, корабли, что стояли у причала, подняли

паруса и отправились по всему парусью, к морским и речным берегам. Сухопутные росы-словене, кои живыми вернулись из похода, запрягли или заседлали коней и, разбившись на длинные обозы, поехали в полуденную сторону, в паросье, на свои плодородные земли, поскольку жили с сохи и с лова. А городки вдоль Варяжского моря затворили ворота и уснули, выставив малый караул.

Три дня бодрствовали арвары, скорбно торжествуя победу, три дня оплакивали воинов, коих привезли в бочках с яр-таром, и теперь только трехдневный сон забвения мог пригасить воинственный, яростный пыл дружины и унять горе. И никто бы не посмел нарушить этот сон: обры в дни возвращения арваров из дальних победных походов разбегалась по своим лесным норам и отсиживалась три месяца, ожидая, когда время усмирит боевую отвагу.

Космомыслу были малы дворцовые палаты, поэтому он жил на своем богатырском корабле, ибо любил, когда покачивает и убаюкивает длинная прибойная волна, а спал на деревянном ложе, подстелив и укрываясь лишь старым парусом, как было заведено на острове Семи Братьев. Он лег как обычно, головой на полунощь, но не шел богатырский сон и жестким казалось изголовье из пеньковых канатов. Хоть и смирил его серебряный дождь, но думы были нелегкими, а тут еще кто-то ходит по причалу и палкой стучит по бортам.

Исполин открыл дверцу, глядь, а по палубе ходит черная, носатая старуха с большими жалобными глазами, седые космы в разные стороны торчат, саван черный по земле волочится.

– Здравствуй, молодец, – сказала на расенском наречии. – Здравствуй, сокол. Не меня ли ты ждешь?

Расены, бывало, ходили в странствия из Середины Земли в полунощные страны, чаще всего к арвагам, у которых брали невест и своих давали, чтоб не прерывалась кровная связь.

– Что тебе нужно, старуха? Зачем разбудила меня?

– Ты, молодец, сначала здравия мне пожелай, а потом и спрашивай, – дерзко ответила она и, незваная, забралась в корабельное укрытие.

– Здравствуй, бабушка, – поправился Космомысл.

Старуха ногами затопала и костылем застучала.

– Какая же бабушка? Отверзни очи и позри – девица я!

Приподнялся исполин, посмотрел – нет, горбатая, кривоногая и низкозадая старуха!

– Ступай-ка отсюда, бабка! Устал я на тризном пиру, спать хочу. Покуда не просплю три дня, не обрету забвения. И будут перед глазами стоять те, чью кровь пролил. Иди куда-нито и не смей приближаться!

– Да не спится тебе, молодец. Думы тяжкие мучают, потому и неприветливый. По добыче своей, по пленнице печалишься?

Тут сел Космомысл, еще раз на старуху взглянул.

– А кто ты, чтоб спрашивать?

– Как – кто? Ужель не признал? Я и есть твоя добыча, кою взял ты у ромейского императора вкупе с клеткой золотой. Клетка расплавилась, а я вышла из огня. Ты сказал мне, ступай, куда хочешь. Но я вернулась, чтобы отблагодарить тебя, мой прекрасный варвар.

Исполин глаза протер и воззрился – ничуть не бывало! Нет в этой старухе ничего от добычи – императорской наложницы.

– Не ведала, что есть на свете благородные варвары, – между тем продолжала она. – А посему так и быть, пойду за тебя, коль замуж звал.

Космомысл отшатнулся.

– Пошла прочь, самозванка! Вот сейчас я тебя плетью!...

– А ведь ласков был, невестой своею называл, – вкрадчиво заговорила она. – Что же ныне стал злобен? Или обидел кто моего ладу? Может, всему виной дерзость брата твоего? Экий озорник, обезножить вздумал на тризном пиру!

– Ты что это выдумала, старуха? – рассердился и одновременно изумился Космомысл. – С чего ты взяла?