Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Она спросила тихо:
— Что предстоит… моему отцу?
— Поражение, — ответил Пластунов и посмотрел ей прямо в глаза.
Соня молчала, резко изменившись в лице; она смотрела перед собой остановившимся взглядом, стиснув руки, как от сильной боли. Наконец Соня повторила дрожащими губами:
— Поражение… Дмитрий Никитич, что я делаю? В первый раз в жизни я пошла против отца…
Пластунов немного подождал, пока Соня, по-детски испуганно моргая и беззвучно шепча, не то вспоминала что-то, не то напряженно вдумывалась в только что произнесенные ею слова.
— Соня, — вдруг глухо сказал он, — неужели я ошибся? Вы… жалеете о своем обещании?
Рука ее дрогнула, губы разжались.
— Нет.
Ясное понимание того, что все высказываемое сейчас парторгом исключительно важно, заставило ее окончательно успокоиться.
— Помните, Соня, вы мне передавали содержание вашего разговора с отцом по поводу его обиды на нас, на руководство завода? Вы ему совершенно верно ответили, и вы представляете себе, Соня, что это значит? Два года не быть на производстве, не знать, как далеко шагнула вперед техника военного времени благодаря широкому фронту новаторской мысли…
— Это значит сильно отстать, — докончила Соня.
— В том-то и беда вашего отца, Соня: он все еще живет прошлым — своим прежним положением главного инженера, когда он считался одним из самых видных специалистов города. Николай Петрович рассказывал мне, что у инженера Челищева большей частью все шло гладко… и, наверно, он даже был вполне доволен собой. Вы, конечно, можете продолжать попытки переломить его настроения. Но сомневаюсь, что вам это удастся. Мои наблюдения, например, заставляют думать, что Евгений Александрыч даже как-то закоснел в этих отсталых настроениях. Может быть, вашему упрямому отцу доведется ценой многих тяжелых переживаний прийти наконец к пониманию своей ошибки.
Уже дома, в вечерней тишине, Соня додумывала слова, которые Пластунов сказал ей в заключение их беседы:
— Каждый советский человек только в тех случаях живет подлинно полной жизнью труда и мысли, когда его сознание и опыт всегда находятся в боевой готовности — понять, заметить, освоить новое. Если этого нет, перед всяким членом нашего общества, какой бы высокий пост он ни занимал, всегда может возникнуть трагедия отсталости.
«Трагедия отсталости! — напряженно повторяла себе Соня. — Неужели папа не понимает, что так может оторваться от всех?»
В квартире было тихо, дома была только няня.
— Все сидишь, думу думаешь, ангельска ты моя душенька? — сожалеюще спросила она, войдя в комнату.
— Почему это «ангельская»? — пошутила Соня.
— Болеешь ты душой за большие дела, я ведь все вижу. Что-то, Сонюшка, зол нынче ходит Евгений Александрыч! На Чувилева, на всех верхних парнишек, — няня показала рукой в потолок, — на Артема Сбоева зол и в обиде на них ужасной. И чувилевцам беспокойно, — как пришли, так и жужжат у себя наверху.
— Да у них там спор идет, — сказала, прислушиваясь, Соня. — Я поднимусь к ним.
Появившись на пороге низенькой комнаты с черным квадратом занавешенного окна над балконной дверью, Соня шутливо спросила:
— Что у вас тут за происшествие, ребята?
Чувилев, расхаживавший по комнате, быстро обернулся. Увидев его расстроенное лицо, Соня поняла, что тут не до шуток.
— Да что… — взволнованно вздохнул Чувилев, кивая в сторону Анатолия и Сережи, — раскололись мы во мнениях!
Сунцов сидел на своей узенькой, дачного типа койке и держал на коленях раскрытую книгу. Соня быстро заглянула в нее. Страница начиналась строками:
Сочтемся славою — ведь мы свои же люди, — пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм.«Нет, они не о Маяковском спорят!» — подумала Соня, но спросила опять:
— Да говори же, Анатолий: в чем дело?
— Пусть он сам повторит, что сказал! — вдруг смешно, по-петушиному, вскрикнул Чувилев. — Ага, небось, стыдно?
— Ясное дело, стыдно! — поддержал своего тезку Игорь-севастополец, сверкнув глазами в сторону Сунцова.
— Нет, почему же, — не спеша заговорил Сунцов, и его красивое, прямоносое лицо приняло бесстрастное выражение. — Я могу повторить, пожалуйста! Я считаю, что нечего лезть на рожон: если начальник цеха запретил, так пусть он и отвечает!
— А я еще думаю, ребята… — благодушно вздохнул Сережа. — Нужно ли нам здесь, в родном нашем городе, повторять то, что мы делали в эвакуации? Сводки Информбюро такие чудные, ну просто красота! Красная Армия к границам Румынии и Чехословакии подходит, может быть, и война скоро кончится.
— Ребячий разговор! Тогда, значит, по-твоему, всякому новаторству уже совсем конец? — едко спросил Игорь-севастополец. — В мирное время наш Сергей Петрович, пожалуй, будет первым лежебокой на заводе, а?
— Поди ты к черту! — рассердился Сережа, но Сунцов повелительным жестом остановил его:
— Не отводите разговора в сторону, товарищи. В конце концов, мы взрослые люди и можем каждый иметь свое мнение. Я считаю, Игорь…
Сунцов встал, положил томик Маяковского на стол и, вскинув голову, строго взглянул на Чувилева:
— Я считаю, Игорь, что итти нам против цехового руководства просто не стоит. Это значит, что готовить наше приспособление нам придется под страхом риска, неудачи… Глупо, знаешь ли!