Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Рано утром, перед началом общезаводского митинга, Степан Данилович встретился с Иваном Степановичем.
— Ну как? — спросил приятеля Иван Степанович. Времечко-то как идет? Слышал сегодня сводку: «Наши войска, преодолевая сопротивление немцев, продвинулись вперед и заняли несколько населенных пунктов». То ли еще будет, старина! Смотри, опять какой цех сгрохали! Хорош?
— Красота! — убежденно произнес Невьянцев.
Оба, подняв головы, засмотрелись вверх.
— Конвейер-то какой могучий, в несколько рядов! — благоговейно зашептал Лосев. — Знай только все готовь да готовь для такой махины!
— Одно слово — поток, — важно пробасил Невьянцев. — Прежде мы о нем только читали, а теперь жить
Ослепительные лампы прорезали огромный цех сияющими тропами, обозначающими путь конвейера, горячее дыхание которого чувствовалось уже над празднично шумливой толпой.
Мощные краны в вышине словно замерли в ожидании, когда снизу раздастся призывный свисток и черный крановый клюв подхватит литую башню, опустит ее на корпус танка. Но пока конвейер был еще неподвижен. Под сводами цеха гомонила шумная толпа лесогорцев, ожидая его пуска. Цех сборки завершал собой целую эпоху в жизни Лесогорского завода, который теперь входил в «стальную семью» танковых заводов. Эту перемену чувствовали все. Не было человека, который, осматривая этот могучий цех, не задумывался бы над тем, как он должен работать теперь, когда его станок или агрегат становится частью единой воли потока. Сталевары, литейщики, стерженщики, кузнецы, токари, фрезеровщики, термитчики, в первую очередь рабочие танковой сборки, делясь впечатлениями, представляли себе, как все сделанное их руками придет, в конце концов, сюда, под высокие своды нового цеха, откуда будут выходить новые танки.
Посреди цеха возвышалась трибуна, украшенная хвойными ветками. Когда Лосев и Невьянцев, по приглашению распорядителей митинга, приблизились к трибуне, Иван Степанович легонько толкнул приятеля в бок.
— Смотри-ка, Степан, наши новые знаменитости туда же направляются!
Они увидели, как к трибуне шел бригадир Михаил Автономов, который недавно завоевал переходящее красное знамя гвардейской дивизии. Рядом с ним шагали Игорь Чувилев и Юрий Панков, лучшие стахановцы среди самых молодых рабочих завода, и еще кое-кто.
Нечпорук посторонился, когда на трибуну поднялись Игорь и Юрий. Он представил себе, как сейчас орудует у своей печи Василий Лузин, которому уже пророчат в недалеком будущем переходящее знамя дивизии.
Нечпорук теперь понимал, что иначе и быть не может, что время пришло быстрое, «как самолет», что славу зарабатывают все новые и новые мастера.
…Дмитрий Никитич получил слово после Пермякова. Он напомнил всем, как невиданно быстро построены были новые цехи: мартеновский, термический, артиллерийский, сборочный, как переоборудованы старые, как в невиданно короткие в мировой технологии сроки была подготовлена дорога единой воли — поток! Все, что знал Пластунов о лесогорцах, подытоживалось работой этих месяцев. Парторг обвел взглядом лица в передних рядах и сказал не громко, но твердо:
— Все это сделали мы, рядовые советские люди, все, что есть в нас лучшего, высокочеловеческого, все, что есть сталинского, мы вложили в этот наш общий труд, и вы увидите потом, что мы можем сделать и еще больше! Дорогие мои товарищи, люди славного Лесогорского завода! Вспомним самые черные дни нашей жизни, которые мы переживали не так давно — и устояли! Пока идет война, тяжелые дни могут возвращаться, еще много страданий и крови и жертв ожидает нас, — но мы устоим! Мы все мастера-оружейники нашего великого фронта, мы боремся и работаем, чтобы скорее вернулся мир на землю, и мы увидим нашу победу. Многие из нас, оглянувшись назад, на пройденный нами путь войны, спросят себя: после всего этого есть ли на свете что-нибудь такое, чего мы могли бы еще страшиться? Нет, решительно ничего!
Когда аплодисменты после речи Пластунова стали затихать, в плотно стоящей толпе возникло движение: кого-то пропускали вперед, к трибуне, уже слышались слова:
— Раненого, раненого пропустите!
К трибуне пробирался высокий человек в военном полушубке, левый рукав которого был засунут в карман. На худом лице с темнобурыми пятнами обмороженной кожи напряженно горели голубые, глубоко запавшие глаза. Когда военный поднялся на трибуну и снял шапку, все увидели седые волосы, белые, как снежная осыпь. Только на лице упрямо золотились густые колосья бровей.
Юра Панков вдруг вскрикнул тонким, детским голосом:
— Сережа!.. Сереженька!..
Зина Невьянцева, еле переводя дыхание, прибежала в цех и бросилась Тане на шею:
— Просись сейчас же на митинг! Твой Сергей приехал! С трибуны выступает, рассказывает, как его танк немцы сожгли, как он потом спасся… Таня… фу ты… упадет сейчас… Батюшки, что я наделала! Девушки, воды, воды! Выпей!.. Ну, все в порядке, от радости не умирают… Идем!
— …Фашистский термитный снаряд сжег мой танк, а у нас в Лесогорске взамен этого танка сделают тысячу новых, превосходных танков…
— Сделаем! — прогремело в цехе. — Сделаем!
— Мы уничтожаем фашистов, они огрызаются пулями и минами (Сергей тронул свой пустой рукав), но им не поранить, не убить души русского, советского человека! Она стальной, несгораемой показала себя, душа советского бойца! Вот я вернулся в мой родной Лесогорск, к грозным трудовым огням, но не для того, чтобы отдыхать, а чтобы работать вместе с вами. Я не могу драться в танке, но из битвы не выйду, пока сердце мое бьется. Командование меня назначило приемщиком танков и начальником танковых эшелонов, которые мы будем отправлять на фронт…
Таня шла на митинг, не видя дороги, встречных людей.
Она не помнила, кто помог ей добраться до трибуны. Она подняла глаза — и будто погрузилась всей душой в голубое сияние его взгляда…
Стрелка, между тем, подходила к восьми часам.
— Скоро уже… вот сейчас… — невольно прошептал Юрий Михайлович и посмотрел на кучу людей, работающих вокруг головного танка на первом конвейере.
Люди работали почти бесшумно, и в скупости движений каждого из них видна была крепкая и стройная согласованность действий и манеры работать. Чем ближе к восьми подвигалась стрелка, тем ревнивее Юрий Михайлович следил за каждым жестом, поворотом голов, рук сборщиков конвейера номер первый. Его связь с ними была такой же глубокой и требовательной, как кровная связь братьев между собой. Только успел он это подумать, как бригадир выпрямился, взмахнул рукой, пронзительно свистнул и последним отошел от танка. Часы показывали без двух восемь. Ворота распахнулись, и желтые солнечные снега вспыхнули навстречу белому корпусу танка. Ударили в колокол, и, словно разбуженный этим гулким звуком, танк тяжко вздрогнул и двинулся к выходу. На пороге он вздыбился и, высоко качнувшись, как сухопутный корабль, выкатился на снежную заводскую площадь.
— Восемь часов! Здорово наши робят! — довольно выкрикнул Михаил Васильевич.
А танк уже развернулся и, взрывая гусеницами сухой, слежавшийся снег, прошелся по кругу.
— Восьмерку! Сделайте восьмерку! — крикнул Юрий Михайлович и почему-то хлопнул в ладоши.
С неожиданной легкостью машина повернулась своим многотонным бронированным телом и вывела на снегу два взрыхленных эллипса. Кругом захлопали и заставили еще раз повторить «восьмерку». Потом машина взревела и, будто не в силах долее сдерживать грозное свое нетерпение, опять вздыбилась — и пошла, пошла, понеслась вперед среди голубых снежных вихрей. Танк уже скрылся за поворотом и, наверное, уже пересекал ближайшие перелески и лога, а люди все смотрели вслед, словно еще видели его. Он грохотал где-то, удаляясь, потом залязгал неподалеку, и скоро его бронированная башня опять поднялась над придорожными сугробами.