Родина слонов
Шрифт:
— Видим, — возник Радож, — властью над слабым не упиваешься. Коль к Гридьке справедлив был, то и к дружине справедлив будешь. Ну шо, хлопцы, люб ли вам Степан?
— Люб, люб, — отозвались дружинники.
— Так и будь над нами!
Что было потом, Степан помнил смутно. Бражничали до самого утра. Вроде Гриде дали имя Яровит (только потом все равно его Гридькой кликали, а Яровитом — лишь когда чем-то отличался). Песни пели. Степан с кем-то братался, кому-то бил морду. Не ради испытания, как до того, а исключительно по зову сердца. Дворовые девки оказывали благосклонность воям. В том числе и Степану вроде кое-что перепало. Но с кем он той ночью был, хоть убей!.. Потом девок пять ему глазки строили да хихикали в кулачок. Да не может быть, что с целым гаремом! Хотя...
В общем, если бы Истома прознал, что у них тут творится за высоким забором, ей-ей, нагрянул бы. Перерезали бы всех, как кур!
На первых порах «длани» поручили десятку воинов. Все рослые, кряжистые. Все и топором боевым орудуют, и двумя мечами. Из лука на сто шагов в беличий хвост попадут. В конном бою сноровисты.
— Погляжу сперва, как с ними управишься, — сказал Любомир. — Коли сдюжишь, сотню дам, как обещал. А нет... сотню все одно дам, я слову своему хозяин, но в помощь Радожа получишь. Ты ему вместо оберега будешь: удачу приносить, заговоры всякие творить, ограждать воинов от мечей да стрел вражьих... Ин Радож все одно в десятке твоей будет, а коли с десяткой не сладишь, советником твоим станет. И это... Еще Гридьку тебе дам. Ты ж его как родил заново, вот и майся теперь...
Ох, и не просто быть княжьей дланью...
Как бросили Божана в яму, понял он, что смертный час близится. Видно, доля у него такая — за тридевять земель от родных мест сгинуть, видно, богов прогневил. Уж скоро Семаргл — пес крылатый — за шкирятник Божана как кутенка слепого ухватит да в Ирий пресветлый или же Пекло лютое потащит. Но прежде в душу заглянет, чтобы решить, куда Божана нести. А в душе-то покоя нет, мечется душа, не хочет Явь покидать, за земное цепляется.
Принялся Божан молиться Роду, да Макоши, да Перуну. Жертвы богатые сулил, коли от смерти упасут. Но от молитв только горше стало, потому как понял он, что попусту душу рвал. Не услышали боги, а то знамение какое-нибудь наверняка послали бы. Да хоть бы и снег перестал — все надежда. Не знал Божан, как надо с богами говорить — чай, не ведун!
Заплакал, завыл... От бессилия клясть Харю принялся — через него ведь беда-то приключилась. Скажи купчишка, мол, суров больно Отец Горечи, живота не ровен час лишить может, разве ж Божан пошел бы в Лютовку? Помянул купчишку по матери, вдоль и поперек по косточкам перебрал, да что толку — лесенку из бранных слов не составишь, а и составишь — от смерти все одно не улизнешь. Наверху Колтун с подручными ополчились, стерегут Божана, как сокровища несметные.
Чего ему и вправду у Истомы не сиделось? Сыт, пьян, бабенками обласкан, князем пригрет. Доли лучшей захотелось, вот и получи.
Едва не до сумерек метался Божан: волком выл, зубами скрипел... От обиды да страха горел весь — и зима ему не зима. А к вечеру затих, будто в забытье провалился. Очнулся же от того, что плеснули сверху студеной водицей — окатили с головы до ног. Это в мороз-то! Лучше бы прибрала его Морена, пока беспамятовал он... Вновь выть захотелось да головой о стены земляные стылые биться. Но сдержался — нечего в последний час труса праздновать. Коли суждено с Семарглом встретиться, надобно честь блюсти. Не то пес крылатый в Пекло вместо Ирия уволочет.
Глухо стукнула лестница. И почудилось на миг Божану, будто лестница та прямиком в Пекло спускается. А в Пекле том навники его уже поджидают, костер пожарче разводят.
— Ну, вылазь, что ли, — послышалось сверху.
Божан прижался спиной к стене, скукожился. Но сторожа принялись шуровать в яме длинными жердинами, поднимая его, словно зверя с лежки. Не помня себя, Божан полез. Одна из перекладин треснула, и он едва не полетел вниз. Подумал мельком: жаль, что не полетел. Может, сломал бы шею, легкой бы смертью умер.
А вечерок выдался на славу: небо ясное, дышится легко. Звезды уже зажигаются, луна бледнеет. Словно издевается над Божаном кто, мол, гляди, чего лишаешься.
На поляне уже народа полно. У всех волчьи шкуры поверх тулупов наброшены, а у иных с плеч волчья голова свисает. Идолище посреди поляны возвышается да глазюками так и сверкает. А Божану кажется, что в него истукан вперился.
Костры вокруг кумира пылают, над кострами огромные горшки на железных треногах стоят, в них варево кипит, и дым, что от горшков поднимается, голову дурманит.
Раздели его донага и к Отцу Горечи подвели. Снег под ногами хрупает, изо рта пар валит, а Божан огнем пышет, будто в бане он. Сердце бьется, как птица в силке... Крепится Божан, достоинство блюсти пытается — помнит о Семаргле. Только какое тут достоинство — срам бы прикрыть. Тычут лютичи в Божана пальцами, смеются, будто скоморох перед ними, шутки скабрезные отпускают. А у него слезы льдинками на щеках стынут...
Отец Горечи руку Божану располосовал да кровью напитал белую тряпицу. Подняли колдуна на помосте шестеро ражих мужиков, к идолу поднесли, и принялся Отец Горечи морду истуканову кровушкой Божановой отирать. От зрелища этого совсем тошно Божану стало, не вытерпел он — закричал дурным голосом.
Так и орал он истошно, когда разложили его меж пригнутых к земле осин, продели руки и ноги в петли. Понял Божан, что казнь лютую ему уготовили, принялся изворачиваться, как ерш на горячих углях, заголосил пуще прежнего. Но чем больше он сопротивлялся, тем туже затягивались петли... Чем сильнее кричал, тем радостней становилось лютичам...
Ударили бубны, зазвенели гусли, взвились жалейки... Кажется, люд пустился в неистовый пляс. Божана так растянули меж осин, что даже головы ему было не повернуть. Он не видел, что творится на капище, и неизвестность усиливала страх.
Внезапно музыка стихла.
— Оборони нас, Отец Горечи! — донеслось отовсюду.
Осины распрямились, и... Божан повис вверх тормашками. Он раскачивался и вопил благим матом, все еще не веря, что жив. На руках болтались обрывки ремней...
Ни живого ни мертвого его спустили на землю и дали хлебнуть вонючего отвару, от которого в голове закружилось и стало весело на душе.
— Пришлец чист! — раздался громовой голос Отца Горечи. — Чернобог помиловал его. — Толпа ответила радостным ревом. — Поднимайся, становись рядом со мной.