Родина
Шрифт:
Глафира слегка ударила себя в грудь и прошлась вдоль стола. Весеннее солнце щедрыми потоками обливало статную фигуру женщины, светилось в ее распустившихся русых волосах, синим и розовым пламенем струилось в трубчатых складках ее тафтяного платья.
— Эх, голубчики мои-и! — воскликнула Глафира и, то хмурясь, то усмехаясь, остановилась посреди комнаты. — Вот вчера на торжественном заседании говорили: «Наша лесогорская битва продолжается!» И верно, продолжается!.. Ну, налейте себе, гости милые, выпьем за силу нашу, за широкую нашу дороженьку…
Глафира, строго и весело оглядев гостей, показала рукой в угловое окно. Отсюда хорошо была видна трактовая дорога, новое, будто летящее вдаль большое Лесогорское шоссе, все в блеске дружных ручьев, апрельского солнца и теплого ветра, который раскачивал молодые березы.
1943—1946 гг.
Свердловск — Москва — Барвиха
РОДНОЙ ДОМ
Роман
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДВА ГОДА СПУСТЯ
Двадцатилетняя девушка Соня Челищева стояла у окна вагона и жадно смотрела на проплывающие мимо знакомые и в то же время неузнаваемые места: разрушенные станции, обгорелые перелески, сожженные деревни с почерневшими столбами печей… То здесь, то там мелькали зеленые с желтыми подпалинами лужайки среди зазолотившегося осеннего леса, но через несколько минут глаз опять видел развалины, потом опять изгрызанные окопами, одичавшие поля, где среди бурьяна торчали остатки колючей проволоки, разбитые танки и орудия, врытые в землю. И земля, казалось, спала мертвым сном.
Но возрождающаяся жизнь всюду заявляла о себе. То на горизонте, то невдалеке от насыпи, среди бурьяна и крапивы, мелькали фигуры женщин и ребят, которые вырывали из земли колья с остатками колючей проволоки. То на лесной поляне валили матерые сосны, и эхо гулко повторяло дружные голоса:
— Эх, да раз еще-о!
Поезд часто замедлял ход, и внимательным глазам девушки, которая глядела из окна вагона, хорошо виден был каждый человек.
На краю лесной поляны двое бородатых стариков обдирали толстую сосну. Под корой обнажился атласно-розовый ствол, который так сочно блестел, что Соне вдруг захотелось встать рядом с этими стариками; нагнувшись, ловкими движениями своих молодых, быстрых рук она стала бы сдирать кору с этих сосновых бревен, из которых кому-то будут строить новый, прочный дом.
«И я еду домой!.. — ликуя думала Соня, провожая взглядом удаляющийся пейзаж. — Деды милые, пусть вам и вашим внукам, их матерям и отдам, — пусть всем, всем вам будет хорошо, люди мои, товарищи мои… Пусть всем вам будет так же хорошо, как и мне сейчас!»
— Сонечка, что вы? — удивленно спросил ее семнадцатилетний земляк Игорь Чувилев. — Вы даже что-то шептали про себя!
— Неужели? — смутилась Соня. — Ах, Игорь, ты только вообрази, что это такое… Знать, что вот скоро увидишь маму, папу, сестру….
Соня, счастливо смеясь, прижала худенькие руки к разгоревшимся щекам.
— Нет, в самом деле! Два года ничего не знать о своих… Я их уже мертвыми считала… и вдруг узнать, что все живы, — подумай, какое счастье!..
— Ну еще бы! — широко улыбнулся Игорь Чувилев. — Я же помню, как вы радовались, когда письмо из Ташкента, от вашей мамы, читали!
— Да! Какое это счастье, Игорь! — говорила Соня. — Как я буду любить всех их… О, насколько же я сильнее их!
Чувилев поддержал рассудительно:
— Важно, что и дом ваш сохранился от бомбежки…
— Да, мама пишет уже из Кленовска, что кое-какие улицы, ближе к окраинам города, уцелели… Но если бы даже наш дом и не сохранился, все равно, какая это радость вернуться в родные места!.. Как настрадалась наша старая няня! Как я о них всех буду заботиться! Я все возьму на себя, все!..
На ее бледных щеках вспыхнул жаркий румянец; ее темносерые блестящие глаза, тонкая фигура в сером поношенном платьице, прислонившаяся к окну вагона, русая прядка волос, что, выбившись из-под синего берета, вилась по ветру, — все открыто и ясно выражало в ней эту готовность принять на свой девичьи плечи все заботы о родном доме, и дорогих ей людях. Как часто бывало с нею в последнее время, Соня, уже ничего не замечая, отдалась своим думам.
Но ее замечали все сидящие поблизости. Пожилая женщина, тоже одна из возвращающихся в родные места, сказала Игорю Чувилеву, кивая на Соню:
— Смотрю я все на девчонку эту… как солома горит! Такая молоденькая, поди, недавно в куклы играла, а сердцем уж успела, видно, настрадаться!
Вместо Игоря Чувилева с женщиной заговорила Ольга Петровна Шанина, которая в одной компании с Соней Челищевой ехала в Кленовск.
— Если бы не эта девчоночка, не знаю, как я перенесла бы это тяжелое время на Урале! — начала она горячим шепотом, выразительно поглядывая на Соню. — Не встречалось, знаете, в жизни человека, который бы так мне помог, как вот эта наша Сонечка! Вы не знаете, какое у меня ужасное было настроение, когда пришлось на Урал эвакуироваться. Дом и садик наш фашисты разбомбили, и казалось, что жизнь моя совсем пропала… На Лесогорском заводе нам с Юлей, моей племянницей, сразу не повезло, потому что работала я плохо, — так мне было тошно, что хоть в гроб ложись!.. Тут и появилась вот эта Сонечка Челищева. Она организовала первую женскую бригаду электросварщиц — корпуса танков сваривать, позвала и меня, и так душевно подошла, и так хорошо учила, что, верите ли, через два-три месяца я сама себя не узнавала!.. Теперь имею хорошую специальность — и даже не одну: я ведь не только электросварщица, но и слесарное дело знаю и с обточкой и со сверловкой знакома.
Ольга Петровна пригладила черные волосы, поправила вышитый воротничок вокруг короткой смугловатой шеи и с горделивой усмешкой посмотрелась в карманное зеркальце.
— Вот теперь я на человека похожа, а посмотрели бы вы на меня, когда я на Урал приехала… боже ты мой!.. Нынче о себе, какой я тогда была, я словно о какой-то незнакомой особе вспоминаю, честное слово!
— А Кленовска я вовсе до войны не знала и не знаю, что это за город, — зазвенело опять немного спустя резковатое сопрано Ольги Петровны. — Вот вся эта молодежь возвращается сюда, в родной город. А я еду сюда… как вам сказать… и добровольно, и по стечению обстоятельств. Сдружились мы с Сонечкой, и не могла я отказать ей, когда она стала нас с собой звать. К тому же племянница моя Юля решительно вдруг заявила, что без Кленовска она, видите ли, жить не может!.. Вон она у окна стоит, рядом с ней красивый парень… Да, оба они красивая парочка, ничего не скажешь. Но, боже мой, слишком рано… такие сильные чувства!.. Ему, вот этому Толе Сунцову, всего восемнадцать, а моей Юле недавно шестнадцать исполнилось. И вот, представьте, перед отъездом этот самый Толя и моя дурочка заявили мне, что оба друг без дружки жить не могут на свете и что — вообразить только! — собираются пожениться!.. «Устроимся, говорят, в Кленовске и поженимся, мы, говорят, полюбили друг друга на всю жизнь…» Нет, вы только вообразите, как эти ребятишки рассуждать научились!.. А насчет устройства — смех сказать: ведь в разрушенный город едем! Мы-то с Юлькой, правда, в лучшем положении окажемся, чем другие: Сонечка приглашала нас жить к себе, дом ее родителей сохранился.
Ольга Петровна опять посмотрела в сторону окна и покачала головой:
— Вон наши… ох, господи… жених и невеста воркуют и, наверно, не замечают, что среди разрушений едем… Нет, такие сильные чувства — это рано, чересчур рано!
Толя Сунцов и Юля Шанина стояли рядом у окна. Сунцов, высокий, стройный юноша, смотрел на Юлю, как на живое чудо, еле сдерживая горячую радость очарования, которая вспыхивала в его взгляде. Юля взглядывала на него снизу вверх, ее длинные ресницы, словно подвитые на концах, как крохотные перышки (никогда еще не видел Сунцов таких ресниц!), иногда вздрагивали, а на щеке сквозь бархатистый пушок играл чистый и яркий румянец. И глаза ее, и губы, и румянец, казалось, выражали: «Да, да, я знаю все, но не говори ничего, не говори!»