Родина
Шрифт:
— Сейчас посмотрим, в чем у вас тут дело, — веселым, решительным голосом сказала она, идя за Евдокией по скрипучим мосткам.
Ольга Петровна быстро обнаружила маленький технический просчет, из-за которого не ладилось дело, и старательно, подробно разъяснила денисовской бригаде, как избежать этих ошибок в будущем. Ее слегка опьяняло чувство твердой уверенности в ее новых познаниях, которые становились все шире и яснее. Радовало, что советы ее всегда меняют дело к лучшему, что люди благодарят ее. Она отвечала: «Да за что же, подумайте!», — а у самой теплело в груди и весело пощипывало глаза. Даже каждая мелочь в ее труде казалась неповторимо-чудесной: звуки пил и топоров, мягкий, кисловатый запах сосновых плах, поскрипывание мостков под ее торопливыми шагами, рыже-розовые пятна опилок на снегу… Ей нравилось перед уходом со стройки подмечать, в чем именно работа продвинулась вперед. Радостно ей было и оттого, что к лету она и Ксения, а также другие женщины их бригады и какие-то еще неизвестные ей люди переедут в этот обновленный дом. В комнатах будет пахнуть свежей краской, широкие солнечные пятна жарко загорятся на янтарно-желтом глянце пола. Представляя себе эту картину, Ольга Петровна как бы уже держала будущее в своих руках, и эта уверенность вместе с предчувствием личного счастья сливалась в одно широкое чувство радости жизни.
В первых числах марта Николая Петровича вызвали в Москву. Досадуя на себя, что в эти дни не успел поговорить с директором о Челищеве, парторг все-таки зашел к Назарьеву перед отъездом, — кстати, еще оказался ряд текущих дел, которые надо было срочно разрешить. Когда Пластунов заговорил о Челищеве, Николай Петрович поморщился: работа начальника механического цеха не вызывала у Назарьева никаких сомнений. Николай Петрович считал Челищева своим, «коренным» человеком и ценил в нем абсолютную, «не разряженную посторонними заботами» преданность заводскому делу. Челищева не волновали ни городские строительные бригады, ни проблемы лесонасаждения в Кленовом доле, ни прочие злободневные вопросы, о которых писали в газете «Кленовская правда» и которые живо интересовали заводских активистов. Челищев говорил только о заводских делах, о своем механическом цехе, завел там хороший распорядок работы, одобренный Назарьевым. За последнюю десятидневку его руководства цех дал больший процент выполнения плана, чем давал прежде.
— Считаю, что Челищев работает как надо, — сухо сказал Николай Петрович, выслушав сообщение парторга. — Не слишком ли настойчиво вы, товарищи, приступаете с новыми требованиями к человеку, который вернулся на производство после двух лет тяжелой жизни? Он ничем не опорочен, я ему доверяю, дайте же ему побольше оглядеться.
— Челищева просят только побольше доверять новаторским способностям молодежи, — уже нехотя произнес Пластунов, понимая, что от этой беседы никакого толку не будет.
— Новаторские способности… — недовольно повторил Назарьев. — Возможно! Но все это надо проверить на деле. Вот пусть Челищев сам и разбирается.
Проводив Назарьева в Москву, Пластунов попытался теперь сам убедить Челищева поддержать чувилевцев. Но этот разговор прошел еще неудачнее. Челищев упорно повторял, что завод «в нынешнем его состоянии» не может себе «позволить роскоши риска и экспериментаторских фантазий». Потом, в ответ на возражения и доводы Пластунова, Челищев вдруг обиделся и начал жаловаться, что хотят свести на нет его производственный опыт старого инженера.
Вскоре после ухода Челищева к Пластунову постучался Игорь Чувилев.
— Извиняюсь, Дмитрий Никитич, что отрываю вас от работы….
Лицо Чувилева выражало сильнейшее волнение и любопытство.
— Мы слышали, как Евгений Александрович собирался к вам, и все думали: «Не по нашему ли вопросу?..»
— Да, говорили мы об этом, — ответил Пластунов, — но без пользы.
— Так… Значит, приступаем к работе на свой страх и риск?
— Приступайте. Желаю успеха.
— Спасибо, Дмитрий Никитич!
Целый день чувилевцы обшаривали завод, ища себе уголок, где можно было бы, не возбуждая лишнего внимания, устроить их временную мастерскую. Наконец, с помощью Артема Сбоева, такой уголок нашелся в инструментальном складе, которым теперь заведовал Василий Петрович Орлов. Старик, против воли, перевелся на «спокойную жизнь», так как уже не мог больше работать стоя: болезнь сердца, нажитая им в подпольной работе во время немецкой оккупации, дала себя знать такой вспышкой, что, как ни упрямился старик, механический цех пришлось оставить.
Василий Петрович, вместе с Артемом и всеми «заводилами» из чувилевской бригады, тут же выбрал место, где «уважаемые новаторы» могли бы работать без помех.
Отодвинули от стены большой инструментальный шкаф, поставили один на другой несколько тяжелых ящиков и отгородили довольно просторное квадратное помещение, которое Василий Петрович тут же назвал «экспериментальной мастерской». Быстро провели электричество, поставили станки, сколотили верстак, заготовили инструменты, и все согласно пришли к выводу, что лучшего места не найти.
В конце смены в инструментальный склад забежала Соня.
— У вас тут настоящая мастерская! — одобрила она.
— Все продумано, Софья Евгеньевна, все учтено! — довольно крякнул Василий Петрович. — За это, ей-ей, и похвалить можно!
— Хвалить будем, Василий Петрович, когда все задуманное сделаем и проверим на опыте! — ответила Соня и скоро ушла.
— Ишь, как определила! — ласково хмыкнул Василий Петрович и многозначительно пожевал толстыми бритыми губами. — Так сказала, что не прибавишь, не убавишь. Действительно, Софья Ев-гень-евна, иначе уже и не назовешь ее теперь! Ничего не попишешь, личность! До войны просто Сонечка была, славная девчоночка, а теперь личность с характером, секретарь комсомола! И чуете, ребята, она вас, как в старые годы выражались, бла-гос-ло-ви-ла дерзать!
Чувилев на миг поднял голову и посмотрел на старика лукаво улыбающимися глазами:
— Н-ну, не очень-то Соня щедра на благословения!
— Да, уж если она что-либо считает правильным, то не даст твоей душе ни сна, ни отдыха, пока не выполнишь, — вставил Сунцов, — Вот сделаем наши приспособления к токарным и сверлильным станкам, испробуем, толк увидим — тогда Соня похвалит, и то не так чтобы очень: а посмотрим, дескать, что вы еще можете?
На третий день работы Сережа сказал со вздохом:
— Ох, впряглись мы, братцы, в добавочную работку! Никто нас за уши не тянул, сами себе на горб, как бревно, взвалили, и сколько еще времени придется тащить…
Чувилев откинулся от тисков и, выпрямившись, сказал холодно и сурово:
— Прошу помнить: о каждом, кто отступит от своего священного обещания, я потом поставлю вопрос на комсомольском собрании.
— Строгости какие! — проворчал Сережа и до самого ухода работал молча.
Посматривая на него, молчал и Сунцов; его красивое лицо, казалось, выражало подчеркнутое равнодушие, но Чувилев знал, что Сунцов тоже недоволен.