Родина
Шрифт:
— А что ты сделал бы, если бы Анатолий все-таки ушел? — простодушно спросил Сережа.
— Обозвал бы его подлецом! — не задумываясь, ответил Игорь Семенов.
Артем вызвал Игоря Чувилева к себе и встретил его необычным восклицанием:
— Здорово, здорово, товарищ начальник!
— Почему… начальник?
— Садись, все расскажу. Скоро я уезжаю обратно к себе на Урал. Получил от жены письмо: сын у меня родился!
— Поздравляю, Артем Иваныч!
— Мне, конечно, охота его скорее увидеть… А одновременно меня к себе
— Это верно. Кого же вы нашли, Артем Иваныч?
— Да вот он, мастер смены, рядом со мной! — засмеялся Артем.
— Кто? Я? — испугался Чувилев. — Что вы, Артем Иваныч?
— Стой! А чего ты испугался? Разве тебе впервой подучивать людей и руководить ими? Вспомни, в сорок первом и сорок втором году сколько ты молодых ребят и женщин подготовил? Я не помню, чтобы на тебя жаловались.
— Но сменным мастером стать… что вы! Мне же только семнадцать, постарше меня есть. Парторг скажет: «Мало ты, Чувилев, каши съел, чтобы сменным мастером быть».
— Уж не собираешься ли ты, товарищ Чувилев, утверждать, что партия определяет пользу человека числом прожитых им лет? Кстати, было бы тебе известно, что с парторгом насчет твоей кандидатуры я вчера уже перемолвился, и он очень положительно отнесся к моему предложению… Ну? О чем ты еще соображаешь?
— Не я один, и другие стахановцы могли бы на таком же основании в сменные мастера пройти.
— Да что ты мелешь, Игорь! А лесогорское приспособление?
— Оно еще не пущено в ход.
— Так через несколько же дней мы его испробуем, и после этого я со спокойной душой уеду к себе. Нет, некуда тебе отступать, Игорь Чувилев!
Чувилев начал смену в смятенном состоянии духа и все время следил за собой, чтобы не отвлекаться от работы. С трудом он мог представить себе, как он перестанет чувствовать себя в привычном окружении своей бригады, как должен будет заботиться обо всех бригадах цеха и отвечать за них. А хватит ли у Чувилева ума и способностей для такого ответственного дела? А вдруг он сразу оскандалится?
Пластунов любил, идя на работу, делать «крюк» в ту или иную сторону заводской территории. Каждый день парторг отмечал что-нибудь новое, радующее глаз: то стена коробки восстанавливаемого цеха стала выше, то на месте пробоины словно расцвело рыже-красное пятно свежей кирпичной кладки, то вместо бесформенного провала появилась круглая арка входа с высокими створками дверей, то в цеховых окнах заблестели стекла.
Шагая по заводскому двору, парторг памятливо отмечал радующие сердце перемены. Мартовское солнце слепило глаза. Стайка воробьев суетилась на дороге. Где-то робко постукивала капель.
Около кузнечного цеха парторга остановили Орлов и Лосев.
— Дело-то какое неожиданное, Дмитрий Никитич… — недовольно жуя толстыми губами, заговорил Василий Петрович. — Пришлось вот мне у себя в инструментальном складе вроде приюта устроить — и для кого? Наших молодых новаторов приютить пришлось… вот какие дела!
Он кратко рассказал о том, что было уже хорошо известно парторгу, а потом совсем сердито продолжал:
— Приют я им дал и знаю, что поступил правильно, но с данным фактом несогласен, никак несогласен, — и того и другого не должно быть!
— Мыслимое ли дело! — возмущенно поддержал Иван Степанович. — Ребята вперед глядят, а их вроде назад тащат.
— А впереди что? — сурово забасил Орлов. — Наш завод по области с первых своих лет был главным поставщиком металла всей областной промышленности: и завода сельхозмашин, и текстильной фабрики, и трикотажников… да какое производство ни возьми — за металлом все к нам.
— А после страшного-то разорения заказов будет в несколько раз отовсюду больше, — поддакнул Лосев. — Тут-то и подавай все скорее, тут-то скоростники себя и покажут! Но для этого им надо ход давать, дорогу расчищать, а не отпугивать. Вмешаться надо в эту прискорбную историю, Дмитрий Никитич!
— Не только вмешаться, — раздумчиво сказал Пластунов, — а и оттолкнуться от нее, как от «ключевой позиции» нашего партийного отношения к развитию нового в труде и технике.
В течение дня парторг не раз возвращался мыслью к «прискорбной истории». Присматриваясь к Челищеву, Пластунов уже не однажды имел повод отнести его к числу тех натур, которые ни одного дела не могут решить вне своей «личной проблемы», то есть во всем прежде всего видят себя.
Пластунов в шинели и фуражке, притопывая, расхаживал по комнате партбюро.
— Скорей бы уж зима катилась ко всем чертям! — сердился он. — Вот поставили в каждой комнатушке по печурке, а тепла все равно нету, сквозь эти тонкие стены все выдувает. А тебе, смотрю, жарко, уважаемый сменный мастер: щеки и уши горят, будто из бани!
— Я что-то покоя себе не найду, Дмитрий Никитич, — смутился Чувилев.
Пластунов снял с полки небольшой томик в простом переплете:
— Вот из этого сборника я хочу тебе кое-что прочесть…
Он раскрыл книгу, задымил трубочкой и с видимым удовольствием от предстоящего разговора удобно расположился за столом.
— Ты читал Бебеля, товарищ Чувилев?
— Бебеля? Августа Бебеля?.. Слыхал, но не читал.
— Так вот. В тысяча девятьсот двенадцатом году товарищ Сталин в статье «За партию» вспоминает об Августе Бебеле. Вот послушай, что писал тогда товарищ Сталин: «…нужно раз навсегда отбросить эту никому не нужную скромность и боязнь «непривычной» работы, нужно иметь смелость браться за сложные партийные дела! Не беда, если при этом откроются некоторые ошибки: раза два споткнешься, а там и привыкнешь свободно шагать. Бебели не падают с неба, они вырастают лишь снизу в ходе партийной работы во всех ее областях…» Ты, конечно, уже понял, что именно помогает нам с тобой осветить главный смысл нашего вопроса?