Родина
Шрифт:
И Николай Петрович закрыл лицо руками.
— А что сказал вам сундучник? — раздался звонкий, посмеивающийся голос, и тонкая женская фигура в наброшенной на плечи шали гибко высунулась из окна.
Николай Петрович поднял голову.
— Что он сказал? Простите, Елена Борисовна, а ведь действительно этот рыжий гном что-то изрекал… Ну да, да! «Ты, говорит, беду не на коленях встречай, а грудью на нее иди: она ведь, как цепной пес, того за пятку хватает, кто от нее убегает».
— Вот видите, — засмеялась Елена Борисовна. — Об этом сундучнике мне уже кое-что рассказывали. Я тоже призываю грудью на беду итти, не предаваться мрачным мыслям, а… а
— Идемте, идемте, с заботой на людях-то легче, — и Пластунов потянул Николая Петровича в комнату.
Около круглого стола уже хлопотала Елена Борисовна. Ее мягкие цвета ореха волосы, собранные на макушке и приспущенные на лоб, светились над маленьким, чуть впалощеким лицом. Серые глаза казались слишком большими, короткий нос чуть приплюснут, рот мал, бледен и словно недоразвит, а линия подбородка, напротив, была выражена с волевой резкостью; но уже через несколько минут это маленькое, хрупкое лицо казалось прелестным — именно благодаря тому, что было таким неправильным. Каждая его черточка дышала оживлением, а большие серые глаза временами вспыхивали, словно болезненное нетерпение томилось в них… Стоило только взглянуть на ее руки, чтобы понять все. Эти бескровные руки двигались медленно и неловко, будто на них висела невидимая тяжесть. Эти слабые пальцы, казалось, не в силах были не только перенести что-либо с одного конца стола на другой, но даже сдвинуть с места. Ложечка, не попав в стакан, зазвенела на подносе, нож вырвался из ее беспомощных рук и упал на пол.
— Ого, как мы здорово учимся хозяйничать! — весело воскликнул Пластунов, незаметно подмигнув Назарьеву.
Так же незаметно и быстро он налил Николаю Петровичу стакан чаю, сделал пару бутербродов, придвинул мед в стеклянной баночке. Потом осторожно притянул к себе бескровные пальцы жены и нежно сжал их в своих крепких, сухих ладонях.
— Вот молодец так молодец! Эти милые пальчики уже явно делают успехи!
Елена Борисовна покачала головой:
— Нет, Митенька, наверно мои пальцы никогда не оживут…
— Ну, ну! Еще как оживут, Леночка, еще как забегают по клавишам, дружочек ты мой, и еще такие «кресчендо» из-под них загремят…
Она тихо и счастливо засмеялась.
Назарьев следил за быстрыми и ловкими движениями рук Пластунова, которые словно переливали свое тепло в прозрачные, слабые пальцы жены, и, заражаясь его упорством, подумал вдруг: «Маша жива, жива!»
— А! Слышите? — вдруг сердито насторожилась Елена Борисовна. — Слышите, Костромин опять играет!
Действительно, долгий, как вздох, звук скрипки перелетел через улицу, раскатился, замер, повторился опять, капризно взвился на высокой ноте и так же неожиданно и капризно упал, как волна, ударившаяся о каменный берег.
— Что он делает, боже ты мой!.. — возмущенно вскрикнула Елена Борисовна, вздрагивая при каждом переходе мелодии, которая лилась, звучная и резкая, как порожистая река.
— А я и не знал, что наш конструктор играет на скрипке, — удивился Назарьев.
— Он играет, а мне с ним хочется подраться! — не на шутку вспылила Елена Борисовна. — Мне всегда кажется, что это не он играет, а заставляет музыку играть на себя… Не знаю, понимаете ли вы мою мысль?
— А ведь, Леночка, на то очень похоже! — расхохотался Пластунов. — Музыка не его стихия, нашего уважаемого конструктора Костромина.
— Почему же он в таком случае играет? — спросил Назарьев.
— А это, видишь ли, повелось от его экзальтированной мамы. Дочь известного петербургского скрипача,
— Все-таки лучше бы этому рационалисту не касаться скрипки! — опять вспыхнула Елена Борисовна. — Говорю вам, он музыку заставляет играть на себя. И зачем ему музыка?
Настроение у нее вдруг испортилось, она стала хмуриться, отвечать невпопад, и Пластунов с виноватым видом пытался переменить тему разговора, но беседа уже не клеилась.
Выйдя с Назарьевым на улицу, Пластунов вздохнул с горечью и досадой:
— Ну и нескладный же я… нет-нет да и забуду, что с Леночкой после несчастья лучше не поддерживать разговора о музыке: обязательно о конце концов разволнуется.
Несчастье произошло летом, после тревожной ночи, когда ленинградские зенитки сбили и прогнали десятки фашистских самолетов. Пластунов пошел к себе в порт и едва успел дойти до набережной Невы, как где-то позади засвистело, взвыла бомба и гул разрыва отдался под ногами.
«Где-то близко от нас!» — испугался Пластунов и бросился бежать обратно. Повернув на свою линию Васильевского острова, он пошатнулся: знакомый балкон со старинной узорной решеткой сейчас страшно и невероятно, как во сне, висел в пустоте над дымящимися обломками стены. Пластунов не помнил, как вбежал в толпу, как выхватил у кого-то лопату и вонзил ее в кучу мусора и щебня, которая взгорбатилась над ямой, недавно называвшейся подъездом. Елену он нашел прижатой к перилам, почти засыпанной. Ее руки были в крови, посинели и распухли. Через день она, придя в сознание, воскликнула: «Мои руки!» Синева и опухоль скоро исчезли, но руки были совершенно безжизненны. Стремительно-чуткая сила музыки будто и не жила никогда в этих беспомощных, бледных пальцах. Врачи говорили, что атрофия эта временная и произошла вследствие сильнейшего нервного потрясения. Но Елена была безутешна. Она словно осталась равнодушной к тому, что оба они лишились крова и всего, что у, чих было. «Я нищая, без музыки я нищая!» — повторяла она. Боясь за ее разум, Пластунов решил уехать из Ленинграда. Центральный Комитет партии сразу ответил на его запрос и дал направление на Урал.
— Вот вы, Николай Петрович, тоскуя о жене, мне говорите: хорошо, мол, вам утешать, ваша Елена с вами. Да, она со мной… но ведь вы видите, какая она. Она, талантливая пианистка, без музыки — это птица с обломанными крыльями… и я их по перышку собираю, склеиваю… Согласитесь, тут выдержка немалая нужна, — горько усмехнулся Пластунов.
Назарьев все еще расстроенно вздыхал.
— Нет, все-таки вы видите ее, можете заботиться о ней… а Маша осталась одна, бездомная, может быть даже еще не успела выехать из Кленовска… Страшно подумать…
— Э, довольно дурить! — сердито прервал его Пластунов. — Ваша жена молодая, здоровая женщина, руки у ней не связаны, ребятишек ей на себе не тащить, — да неужели она не сумеет доехать? Чепуха! Доедет.
— Что же, спорить не собираюсь, — согласился Назарьев, — Всегда, как вас послушаешь, ободряешься…
— «Как вас послушаешь!» — передразнил Пластунов. — Достался я вам тут, этакий «главный ободритель»! Один мне исповедуется, другие просят, третьих утешай да ободряй. А сам я, надо полагать, железобетонный, что ли? Кто меня, голодранца, потерпевшего от бомбежки, будет подбодрять? — и он, изображая самое нетерпеливое желание, комически шумно вздохнул.