Родом из шестидесятых
Шрифт:
Во мне явно были гены предков, которые меня направляли. Отец был счетоводом, мнившим себя интеллигентом, мать домохозяйкой, всю жизнь вкалывающей, чтобы прокормить семью. Хотя дети померли – от голода после войны, кроме меня и брата. Никаких препятствий, чтобы жить, я не видел. Не думал, что власть виновата в драме народа, и не было желания изменить мир, смотрел на все по-телячьи. Виновата человеческая природа, рок, то есть наша история, которая вся шла в войнах, небрежении к человеку. А нынешняя власть – лишь частица этого продолжающегося небрежения к человеку.
Отсюда желание заострить отношения – посмотреть, каков я,
Я увидел ее на филфаке университета. И слегка обалдел – от ее гибкого тела, с голой полоской талии под заламывающейся кофточкой, исходило голубое сияние. Может быть, это сияла белая кофточка и голубая плиссированная юбка, не знаю. Она шла, с сумочкой через плечо, похожая на учительницу, в больших очках в тонкой оправе, которые ей очень шли. Я сразу узнал абстрактную грезу юности. Все мои наивные увлечения показались вторичными. Она затронула ту часть моей души, что, еще до "замороженных" генов предков, была чиста и невинна. Значит, в нас заложена природой такая дивная встреча? Как мог прожить без этого чуда раньше?
Она из семьи партийного деятеля, после университета стала работать редактором в рекламном издательстве. Она казалась такой женственно серьезной, независимой, что я бы поверил каждому ее слову.
Что могло ее привлечь во мне, иногороднем нищем студенте? Может быть, моя провинциальная невинность? Впрочем, тогда не было резкого разделения на богатых и нищих. Мы стали встречаться с ней у ее подруг.
Она не хотела большой свадьбы. Я тоже не любил открываться большому числу людей в этом стыдном деле. Нищему студенту жениться, что подпоясаться.
Свадьбы не было, мы просто расписались в загсе. Начали жить в ее квартире (родители разменяли квартиру, оставив свою в честь ее поступления в университет), где я и стал «примаком».
В двухкомнатной квартире стоял старинный черный рояль, и была библиотека от ее предков. Тома классиков. «Всемирная новь» 1910 года – о смерти Льва Толстого, смерти сиамского короля и благородстве премьера Франции Бриана, который подавил забастовку железнодорожников, о «новомодных» фасонах платьев до пят и закрытой шеей; рассказики из жизни графов, сражениях и рыцарском благородстве аристократических героев, полет на дирижабле, переезд на автомобилях, похожих на экипажи. Издание Лермонтова 1892 года с безапелляционными утверждениями в предисловии: «… по происхождению шотландец», и о страданиях его убийцы Мартынова. Листал его стихотворения и вспоминал, как жил ими в детстве. Даже в первом дневнике торжественно начертал эпиграф: "Каждый день/ Я сделать бы хотел, как тень/ Великого героя, и понять/ Я не могу, что значит отдыхать". Старые листы, старый мелкий шрифт с «ятями». У меня разное восприятие текста, если шрифт разный.
Нашел запретный ржавый томик Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" 1900 года, где он меня поразил, что не знает общество и хочет "пощупать" его, выпустив "заносчивую, задирающую книгу", "встряхнуть всех" и с помощью их мнений исправить книгу. За что и кляли его современники.
Родители Кати жили своей жизнью, хотя издалека опекали дочь.
____
Собрались подруги Кати, еще со школы, поступавшие вместе в университет, и по рекламному издательству, где она работала редактором.
Уверенная в жизни Галка, дочь репрессированного начальника стройки – ее с трудом пристроили редактором рекламного агентства, принесла бутылку "Лидии". Она болтала:
– Зашла в ювелирный магазин и удивилась. Раньше этого золота-серебра, мехов – полно было, и никто не брал. А теперь очереди за кольцами – толпами, да не по 100 рублей, а по 500 и больше. Давка!
– Лучше люди стали жить, обеспеченнее, – благостно сказала модно худая Валя. Она пришла с мужем, кандидатом наук из космического НИИ, с обожженной щекой. Тот вел себя развязно, пил и читал "левые стихи", пел про американских шпионов" с припевом: "И покажем им кузькину мать".
– Я люблю это вино, могу пить, как воду, – закричала Галка.
Валя, вялая, как рыба, покрывала ладонью рюмку.
– Не наливай, не пью. Как чуть выпью, так глаза болят – сосуды расширяются.
– Я не тебе, сама выпью
Красавица Елена, работающая диктором на телевидении, говорила:
– Сын стихи пишет, о зиме: уцепилась за сучки, снег развесила клочки.
Галка ляпает:
– Она не хочет из него поэта делать. Хочет – математиком. У самой двойки были по математике, вот она и считает, что математика – самое важное.
Валя – ко мне, счищающему кожу с балыка, из принесенной халявы валютного магазина:
– Какая у тебя жена, красивая, благородная. Смотри, не изменяй ей.
Моя любимая посуровела, ее коробило от лицемерия подруги.
Еще одна подруга, сослуживица из рекламного агентства Наташа, некрасивая и носатая, помалкивала в чужой компании.
Вспоминали студенческие годы, куда школьные подруги поступили вместе. Катя смеялась.
– В институте собрались перед экзаменом, пересказывали друг другу произведения. У всех каша в голове. Сдавали госы. У меня была юбка с большими карманами – мода тогда была. Галка говорит: "Принеси юбку". Они там ее по очереди надевали, чтобы шпоры прятать. Галке не повезло – заел замок на кармане, а в нем шпоры.
– А Катька подошла к одному парню, – засмеялась Галка, – и хлопнула его по плечу: "У тебя шпоры есть?" "Есть, есть. А у тебя?" Катька поворачивается, а это экзаменатор!
Катя подключила к разговору Наташу, подругу по работе.
– Как Томский, выздоровел?
– А что ему? Такой же бабник, хоть росточком не вышел. У нас девки говорят: сухое дерево в сук растет.
Я видел его, их сослуживца в рекламном отделе. Сын председателя профсоюзов СССР Томского, покончившего с собой после разговора со Сталиным, обещавшим ему не трогать семью, Юра был арестован в 16 лет и просидел до разоблачения культа. Вышел из лагеря весь какой-то разболтанный, с виляющей походкой, пугливый и в то же время гордый. «Сломали Юрия Михайловича, – говорила Наташа. – Сидел в одной камере с Бонч-Бруевичем. Когда вызвали без вещей, все понял – на расстрел, и отдал свои вещи Томскому».
Наташа переменила тему, заговорила презрительно:
– А шеф-то наш солидный – как не стыдно! – поехал за границу рабочим, с гвоздями и молоточком – вынимать и снова закладывать макеты. Правда, я бы и судомойкой поехала. Подруги говорят: мы-то хаем, а сами того же своим мужьям желаем.
Жена моя морщится.
– Да, шеф тряпочник. Не люблю я это. Может и остаться за границей. Ты бы осталась? Я нет. Не из каких-то патриотических причин, а просто – здесь корни.
Красивая Елена сказала моей жене: