Родом из ВДВ
Шрифт:
– Зачем вам эти знания?
– Я с детства полагал, что человек не должен проплыть жизнь щепкой по реке, что обязан совершить нечто такое, что является, что может считаться значимым. Для него самого, для окружающих, для государства…
– Став командиром роты, вы начали посещать лекции по иностранному языку вместе с курсантами. Чем, в общем-то, удивили и своего комбата, и некоторых сослуживцев… Обычно командиры рот ограничиваются контролем успеваемости… Откуда у вас такой устойчивый интерес к иностранному языку?
У Алексея зарябило в глазах. Он вспомнил первую реакцию сослуживцев на его филологические изыскания. «Кажется, у парня крыша поехала» – такое было заключение, вынесенное сообща в училищной курилке. Но потом все попривыкли, успокоились…
– Мне кажется, здесь нет ничего странного. Язык в моем понимании является проникновением в чужую культуру, несет много новых знаний и идей…
– Мне сейчас показалось, что вы не до конца откровенны…
– Вероятно, я просто недоговориваю. Для меня
Алексею показалось, что на его собеседника эти слова не произвели должного впечатления. И от ощущения, что он проваливается со своими ответами, говорит не то, что надо, у него заныла от напряжения спина. Он почувствовал, что ноги давно затекли и задеревенели. Алексей хотел сменить позу, но не мог, просто боялся нарушить равновесие тела. Кроме того, он так и не сказал кадровику самого главного: он хотел, уже будучи командиром взвода, поступать в военный институт имени Лесгафта, чтобы потом уйти на кафедру физподготовки. Но Аля, его милая Аля, сумела убедить его, что надо заглянуть в себя глубже и затем рыть яростнее, что переход в категорию училищных преподавателей не решит его проблему, не приблизит к самореализации какого-то весомого, значимого уровня. И она интуитивно угадала, когда предложила делать ставки на языковую подготовку, сферу двойного применения. А ведь как она ловко его обработала! Однажды невзначай подсунула вырезанную журнальную статейку с цитатами какого-то модного философа, из которой он сам вынес новую идею: «Главная жизненная задача человека – стать тем, кем он является потенциально». И он крепко задумался тогда: «А кем я являюсь потенциально?» – «Если пока не знаешь, то всегда можешь точно определить, кем ты не являешься, кем не хочешь быть. Смоделируй будущее и проиграй различные версии на тему, кем может и должен стать командир взвода командного училища через пять-семь лет. И придумай, каким бы ты хотел видеть себя самого», – бросила она, суетясь у стола, как бы между прочим. И он понял. Ее слова слишком часто оказывались вещими. Все ведь беспредельно просто: если он явно не потенциальный генерал и военачальник, значит, его усилия должны быть в иной плоскости. В какой? Он легко вписался в офицерскую стезю. Не раз, когда собираясь на службу не в камуфляже и мельком оглядывая себя, не без удовлетворения отмечал, как идет ему широкий офицерский ремень, как ладно смотрится искусно отбитая фуражка, как великолепно сидят хромачи со вставками. И он порой даже опасался, как бы не превратиться в щеголя Лисицкого, хотя его методы воздействия на роту, уже совершенно не стесняясь, копировал, да и не скрывал того. Думал ли он всерьез когда-нибудь, что ему придется отдавать команды, применять власть? Но ведь это лишь внешние проявления замысловатой игры под названием «военная служба». Многим ли отличаются потентные солдатики молодого Петра Первого от современных? В той же статье он прочитал, что любое господство вызывает бессилие господина, потому что парализует его собственную плодотворную деятельность. Потому-то атрибуты военной власти никогда не могли его полностью насытить, неудовлетворенность не исчезала. Он искал глубоко упрятанные корни этой неудовлетворенности и путался в собственных помыслах, целях и планах. Но, неожиданно создав с подачи жены новый, пусть и туманный ориентир, он сумел почувствовать иной, сочный вкус своих усилий, избавиться от нетерпимости к окружающему миру, сгруппироваться, как перед прыжком. И в конце концов, ведь это сначала он стал изучать языки, а уж потом был назначен командиром роты, а не наоборот… Но вот этих нюансов кадровику лучше не знать…
– Ваш командир говорил, что вы читаете Гёте в оригинале? Это правда?
– Пытаюсь, – зарделся Алексей от мысли, что даже такие подробности его жизни известны собеседнику.
Алексей скользил по тонкой грани между правдой и приводимыми аргументами, но его ответы были наполнены такой убежденностью, что он сам был готов поверить, что все так и есть. На сто процентов.
– Скажите, вам нравится служба в училище?
Собеседник прищурился, как будто они играли в покер и он пытался расшифровать игрока, заглянуть в его карты.
И опять у Алексея перехватило дыхание. Это был один из тех вопросов, от которого он бы поперхнулся, если бы не готовился к ответу. Сказать, что он все еще находится в армии лишь только потому, что пока не знает для себя другого достойного применения, было немыслимо. И дело вовсе не в том, что его с некоторых пор коробят внешние атрибуты военной власти, которые он считал неестественными: поклонение высшим чинам, многих из которых он считал малообразованными солдафонами; дикие многочасовые смотры, бесконечное наведение порядка с крашением бордюров, укладкой дерна и прочими исключительно военными штучками. А в том, что внешние формы давно победили и доминируют над сутью воина, над тем, что он боготворил и ради чего пришел в Рязанское десантное. В том, что армия после разлома на части некогда неприступной империи трещит по швам и народ из нее, причем самый лучший народ, уже уходит. В том, что армия стала мельчать, таять, как добротно вылепленная снежная баба на нежданном солнце.
О, Алексей с удовольствием рассказал бы, как недавно встреченный им на улице Антон Терехов, вечный отличник Тереха, без сомнений ушедший из армии, к его удивлению, раньше всех, поведал о своих сногсшибательных успехах на рынке. Что из их взвода уже и Утюг подался в непонятный бизнес в Москве, что Губа, над которым все смеялись, осел в каком-то банке в Саратове, что уволился даже Сизый, живший всегда в своем неприхотливом тусклом мирке.
И уже совершенным табу стало бы откровение, что в армии он ощущает свое собственное отупение. Что его разум, во всякие времена требующий духовной пищи, стремительно усыхает и отмирает как непотребный военному организму атавизм. Но и сказать, что он безумно доволен службой, означало соврать. Ведь любое вранье таило в себе слишком большую опасность разоблачения, а он страшится почти фантастической осведомленности этого пиджака из разведки. Потому он постарался ответить осторожно и дипломатично:
– На этом этапе она меня удовлетворяет. Однако не буду скрывать, что я всегда готовил себя для чего-то большего. И я чувствую себя способным на большее…
Разведчик встал из-за стола и прошелся по кабинету, как бы для снятия напряжения. Или, может быть, обдумывая новые вопросы. Он вел себя так, как будто Алексея не существует. Подошел к окну, посмотрел на шагающих по плацу курсантов младших курсов. Затем прогулялся почти до двери, все время поигрывая своим карандашом и искоса поглядывая на старлея. Как будто хотел рассмотреть его со всех сторон. Алексей застыл, еще более напрягаясь и сжимаясь внутри. Взгляды эти ему были неприятны. В пытливости, в логических размышлениях офицера из Москвы проскальзывало нечто, что он не мог понять, не в состоянии был уловить ход его мыслей, и это напрягало. Этот человек, делавший по ходу беседы беглые записи в блокноте, как казалось Алексею, видел все его нутро. Когда он прохаживался, то ступал как-то с пятки на носок, нарочно немного хлопая подошвой по линолеуму, и Алексей мельком заметил, как до блеска начищены его туфли. «Верно, дорогая обувь, купленная в модном бутике», – почему-то подумал он, невольно сравнивая со своей, единственной парой тупоносых туфлей, невостребованными пылящихся в шкафу.
– Почему вы остались служить в училище, ведь в некоторых, всем известных местах продвижение по карьерной лестнице гораздо быстрее?
«Вытаскивает из меня признание моей тайной нелюбви к плацу и выхлопным газам боевых машин», – подумал Алексей. – Клещами тянет. Не выйдет, товарищ полковник». Он выстроил пространный, аргументированный ответ.
– Для меня этот выбор был прост. В курсантские годы я занимался офицерским четырехборьем, выступал за училище на чемпионате ВДВ. Мастера спорта мне не присвоили, не добрал по очкам, но результаты мои остаются стабильными и позволяют рассчитывать на третье-четвертое место на состязаниях такого уровня, мы ведь друг друга хорошо знаем. Так сложилось, что именно в нашем курсантском батальоне были наиболее сильные спортсмены и выпуск заметно ослабил училищную команду. Многим из них предлагали остаться служить в училище, но по разным причинам они выбрали иные места службы. Меня предложение кафедры физической подготовки вполне устроило. Тем более что у меня жена – из местных.
– Чем для вас является спорт? Нет ли у вас желания быть спортсменом?
Опять заложил в вопрос противоречие. Ведь выходило, что он остался служить из-за спорта.
– Ну что вы. Спорт – скорее универсальный способ поддерживать хорошую спортивную форму, которая важна при выполнении моих функциональных обязанностей. Хотя как командир роты я могу в большинстве случаев сопровождать тот же переход в учебный центр на машине, но какое тогда отношение будет у курсантов к своему командиру. Я хожу в полевой учебный центр Сельцы в пешем строю, и из пятидесяти пяти километров добрых пятнадцать – двадцать – бегом. Так что моя подготовка имеет прямое отношение к службе, на этом я могу настаивать не кривя душой.
– Вы стали командиром четырнадцатой роты спецназовцев. Мне говорили, что в училище считается большой редкостью назначение, так сказать, непрофильного командира, не из спецназа. Как вы можете это объяснить?
Алексей ждал и этого вопроса. Тут, разумеется, тоже не все было просто. Ответить, что полковник Мигулич замолвил за него слово? После того как Алексей рассказал тому о встреченном в городе Терехове и его художественных описаниях успехов на рязанском рынке, Иван Тимофеевич проговорил с ноткой отцовской строгости: «Леша, ты на рынке промышлять не сможешь. Ну не такой ты человек, чтобы на бюстгальтерах капиталы растить – через два месяца волком выть начнешь». Прозорливый мужик этот Мигулич! Прозорливый и в то же время несчастливый. Может быть, даже из-за своей патологической интеллигентности, какой-то несвойственной грубовато-туповатым военным мягкости под блестящей упаковкой полковничьих погон. Но сказать о Мигуличе больше, чем о начальнике кафедры училища, Алексей считал немыслимым. Ведь так можно бросить тень на человека, который ему уже дважды помог в жизни и которого он безмерно уважал. Как отца.