Родом из ВДВ
Шрифт:
– Достаточно, я вполне удовлетворен ответом.
Алексей перевел дух. Но следующий вопрос его смутил еще больше.
– Что вы знаете о Шостаковиче?
– Что это выдающийся композитор…
– Можете назвать что-нибудь из написанного им?
Алексей опешил. Его познания в музыке ограничивались знанием нескольких гениальных имен да коротким музыкальным произведением Бетховена, известным в музыкально неотесанной среде под названием «Собачий вальс».
– Мне нравится органная музыка Баха, но я не настолько увлечен классикой… – Тут Алексей запнулся, но вдруг вспомнил, что кто-то шутливо рассказывал ему, что пьет, как Шостакович, – из стакана, но, подобно композитору, хорошо знает свою «норму». И Алексей решил рискнуть, нельзя было останавливаться
– Но военные восхищаются не только музыкой Шостаковича, но и его особенным отношением к алкоголю. Тем, например, что композитор употреблял только водку, не признавал рюмок и пил исключительно два раза по пол стакана.
Алексей сказал это на выдохе, но когда закончил, у него осталось неприятное ощущение, что он сказал что-то не то. Но, кажется, его ответ кого-то позабавил.
– Скажите, сколько спиртного вы можете употребить, не потеряв чувства контроля над собой?
Опять вопрос задавал кто-то слева, кто – трудно разобрать. Врать что-либо было бесполезно, и Алексей сказал то, что первым пришло в голову.
– Триста граммов в средних условиях.
– А что вы называете средними условиями?
Алексею казалось, что его прижимают к стенке. Откровенно говоря, он и сам не знал, не мог понять, откуда появились и как сорвались с языка эти «средние условия». И ему все труднее было соображать, какие последствия может принести тот или иной его ответ.
– Тогда позвольте спросить, о каком виде алкоголя идет речь?
– Вы знаете, что только евреи отвечают вопросом на вопрос?!
В голосе экзаменатора Алексей услышал неподдельное раздражение и вместе с ним нечто, похожее на приговор. Как будто он переступил черту дозволенного. Но и сам он начинал заводиться от безысходности, которую почувствовал. Теперь ему казалось, что он посреди гладиаторской арены, а все остальные ощетинившимися копьями перегоняют его, беззащитного, с места на место, чтобы поглумиться и затем прикончить. «Ну что ж, нет так нет, – подумал Алексей о поступлении как о провалившемся предприятии. – Ну и черт с ней, с этой академией, теперь уж ни к чему играть глупую роль…»
– Я украинец, и у меня на родине всегда говорили: где хохол прошел, там евреям делать нечего.
Вышло естественно, но слишком грубо, как будто он по-собачьи огрызался на травлю палкой. «Ну и пусть так, все равно уже не поступил», – пронеслось в голове у Алексея. Сначала от этой метнувшейся мысли у него сжалось сердце и заныло от тоски. Оттого что придется рассказать Але о своем позоре, признаться, что не сумел использовать данный судьбой шанс. Но сразу же после этого по всему телу разлилось облегчение: напряжение спало, стало легко и непринужденно. Он как будто в одно мгновение испытал волшебство превращения и стал самим собой, мужиком-десантником из Рязани, готовым, как обычно, «с неба, на землю, в бой!»
– У вас не было желания служить на Украине? – спросил совсем другой, тихий и ласкающий слух голос женщины.
– Нет, я всегда считал, что присягу солдат должен давать один раз.
– В какой позе вам нравится заниматься сексом? – это был все тот же женский голос. Она смотрела на Алексея в упор, буравила глазами, но лицо ее оставалось бесстрастным и удивительно безэмоциональным. Никакого любопытства, никакого личного интереса.
– Раком, – сам себе удивляясь, неожиданно выпалил Алексей.
Кто-то из комиссии хмыкнул. Вдруг прозвучал уже знакомый хриплый и неприятный голос справа, который спрашивал его о Германии.
– Вы ведь немецкий учили?
– Так точно!
Теперь Алексей совершенно спокойно, не стесняясь своего нагловатого упрямства, мог хорошо рассмотреть человека, задававшего вопрос. Это был немолодой мужчина в однотонном сером костюме, совершенно лысый или, может быть, бритый, с белой щеткой пышных усов под греческим носом. Лицо его было неестественно худым со впалыми щеками и отметинами продольных морщин на них. Что-то в нем было призрачное, гипнотизирующее, одновременно и влекущее, и отталкивающее. Он вроде бы сливался с присутствующими неброскими цветами одежды, так характерными для всего состава собрания, и в то же время выделялся особенной, мерцающей подобно звезде индивидуальностью – голосом, странным сочетанием усов и лысой, как бы намеренно обнаженной, головы, но больше всего своими невероятными, будто нечеловеческими глазами, которые светились изнутри.
– Но ведь в училище вы не спецфакультет заканчивали, и язык не был вашей специализацией.
– Так точно! – почему-то опять казарменно повторил Алексей, набычившись и слегка наклонив голову, будто готовясь забодать экзаменатора. Он теперь пребывал в совершенном согласии с собой, ни на что не рассчитывал, но и сдаваться не собирался. Уверенность, что результат экзамена будет негативным, внутреннее разочарование вернули ему естественность, убрали напряженность, сделали самим собой. И эти два бессмысленных, сугубо военных «Так точно!» словно поставили точку. Произошло то же, что с супом, который сбегает, но затем, выпустив за пределы кастрюли пену и лишнюю воду, продолжает преспокойно вариться дальше.
– То есть вы изучали язык самостоятельно?
Алексею показалось, что этот внимательный человек пытался докопаться до самых глубин его сознания. Но теперь ему было уже все равно, чем закончится разговор, ведь экзамен для него закончен.
– Да, изучал самостоятельно.
– Зачем? У вас были какие-то мотивы?
– Были. Любовь к Ницше и Гейне.
«Ох и горазд же ты врать, Артеменко, – сказал он сам себе почему-то весело, с задором. – И зачем это я соврал? Как будто это что-то изменит…» Но ответ Алексея звучал так вызывающе-убедительно, что заподозрить его в неискренности было все равно что цербера – в излишней сентиментальности. К его удивлению, никто из присутствовавших не вклинивался в разговор и создавалось впечатление, что все с возрастающим интересом наблюдают за происходящим.
– Что вам больше всего нравится из Ницше? – В глубоких глазах допрашивающего появились лукавые искорки.
– Wer bezitzt, wird besessen. – коротко, но внятно произнес Алексей. «Обладающий чем-либо находится во власти того, чем он обладает», – хотел он произнести перевод эпохального высказывания знаменитого философа. Но не произнес. Если экзаменатор знает язык, сам понял, а не знает – еще лучше.
– Очень хорошо, – улыбнулся настойчивый экзаменатор. Теперь голос его не хрипел, лишь издавал странный сопроводительный звук, подобно пиле, когда ею неумело пользуются. Вероятно, он был тронут, потому что задал еще один вопрос.
– Гейне тоже можете почитать?
– Ich bin ein deutcher Dichter… – начал было Алексей, но экзаменатор его перебил.
– Хватит-хватит. Я только полюбопытствовал. Произношение у вас, конечно, неважное. Но все равно похвально… У меня больше нет вопросов.
И Алексея отпустили с миром.
До самого окончания заседания Подмандатной комиссии Алексей был молчалив и подавлен, с угрюмым спокойствием рассказывая тем коллегам-офицерам, которые еще не побывали на допросе, что там происходит. Медленно, как снеговой ком, в нем нарастала убежденность, что не поступил, все провалил. «Из-за бахвальства, из-за своего несносного характера, из-за десантных глупостей», – корил Алексей сам себя, уже представляя, как сообщит Але эту печальную новость. Его воображение рисовало ее лицо, сначала светлое, сияющее, радостное от встречи с ним – так было всегда, и эта радость непременно передавалась и ему, – и затем широко распахнутые глаза, обрамленные большими красивыми, как у кукольной Мальвины, ресницами. Затем ее тонкие брови тревожно вздернутся, свет в глазах начнет тускнеть, лицо застывать, а уголки губ медленно и безнадежно поползут вниз. Но больше всего Алексей страшился, что Аля станет его утешать и ободрять… От этой мысли с настойчиво преследующей картинкой, как будто он действительно видит Алю на большом воображаемом экране, Алексею стало тошно, хотелось подойти к стене и шарахнуться головой о бетонный блок. Он ненавидел себя…