Родовая земля
Шрифт:
— Гулям? Гулям!..
— Чёй-чёй? Гулям? Али отчаливам? — спрашивал припозднившийся, впопыхах подбежавший к мужикам нескладный подросток Митька Говорин. — Всё бы гуляли, гуляки, — ворчливо прибавил он, сообразив, в чём дело, и надменно сплюнул.
Елена издали слышала этот разговор мужиков, и в ней стало подниматься захлёстывающее праздничное чувство. Она встретилась глазами с Виссарионом — ощутила в коленях томительную слабость. Ждала в своей жизни большого поворотного события, и ей казалось, что готова к самым невероятным переменам.
К вечеру в большом охотниковском доме было столько народу, что сделалось тесно. Люди пели, плясали. Видавшая виды
— Ладнёхоньки, Ваня-Дарья, девки у вас растут. Стрякозы, ядрёна вошь! Мужиков своих в своё время завизжат, чай, до смертыньки, — говорили родителям. Иван млеюще улыбался, тайком щипал за мягкий покатый бок Дарью:
— Чейная заслуга? Моя, небось!
— Ишь ты! — вскидывалась Дарья. — А я-то чиво же, гусь ты лапчатый, под кроватью все три раза лежала и дремала?
— Ваше бабье дело маленькое — покряхтывать, — посмеивался раскрасневшийся от пляски Иван, из штофа разливая соседям по столу. — А нам, мужикам, — другое дело. Мы — самые первостатейные труженики.
— Ишь ты — нам, мужикам-кобелям! — снова вскидывалась насмешница Дарья, затевая с мужем и другими мужчинами весёлую и, несомненно, кокетливую перепалку. — Вам, труженикам, с брюхом походить бы, покорячиться.
— Ничё: вы, бабы, — живущи кошки!
— Кто энто кошки!? — И кулак Дарьи бился в тугую спину мужа, сотрясавшуюся от смеха.
Наплясавшись, Елена наблюдала из-за стола за всеобщим весельем, которое раскатилось по дому нежданным праздником. Она, раскрасневшаяся, с завитками серебряного блеска волос, в белом кружевном платье, стала так привлекательна, заманчива, что многие мужчины не сводили с неё глаз. Она же хотела смотреть только на одного, единственного. Её сердце от сияния полыхавшей в ней любви слепло. Не пила, но была как будто пьяна.
Виссарион не плясал и не пел, был подтянуто-строг, аристократичен и неприступен в своём модном чёрном бархатном пиджаке, в белоснежной сорочке с шёлковой воронёной бабочкой, с золотыми запонками на длинных тугих манжетах. Его тонкие усы масляно поблёскивали. Смуглое нездешнее лицо было всегда наклонено к груди, однако глаза смотрели только прямо исподнизу и лишь на Елену. Он ничего не ел, но много курил.
— Ишь, басурман-то наш никак в печали пребыват. С Михайловой дочки зенок не сводит.
— Семён ему живо сведёт!.. — судачили жёны и подружки артельных.
— Виссариоша, ходи, кунак, в круг: спляши лезгинку!
Но Виссарион лишь улыбчиво и снисходительно покачивал головой. Чуткая Елена понимала, что Виссарион чужд для этой среды простых, грубых людей. И чувство безотчётной жалости к нему как-то по-матерински трогало её сердце.
37
Когда за окнами легли синевато-индиговые и быстро в горной местности густеющие сумерки осеннего раннего вечера, Виссарион слегка качнул для Елены головой в сторону двери, медленно, прямо встал со стула. Тысячи иголочек страха молниеносно прошили сердце Елены, но она всё же улыбнулась твёрдыми губами. Он вышел. Она всматривалась в окно, ожидая одного — чтобы потёмки стали гуще. У неё отчего-то заболела голова, стали подрагивать руки, и помутилось перед глазами. Люди снова и снова плясали, а ей мнилось, что раскатывался и раскачивался от стены к стене разноцветный взвихрённый шар, который вот-вот и её подомнёт под себя или же прилепит к себе и куда-нибудь покатит, покатит. Она поняла, что должна совершить в своей жизни важный и бесповоротный выбор.
Почти на ощупь Елена выбралась в сени. Добрела до ворот, хотя не знала, точно ли, что нужно идти именно к ним. Какая-то сила вела и подталкивала. В широкую щель изгороди увидела огонёк сигареты. Огонёк сдвинулся к калитке, и чья-то мягкая, но слегка шершеватая на выпирающих косточках ладонь поймала её слепо вытянутую во тьму руку. Елена не вздрогнула, не испугалась, но вся сладко обмерла. «Вот и всё», — зачем-то подумала она.
Так, рука в руку, они прошли через дорогу, подальше от огней изб в самую чащобу сумерек — к берегу озера. Байкал дышал в лица Елены и Виссариона прохладным влажным теплом, которое напоминало что-то кухонное, домашнее, даже печное — словно после продолжительного перерыва затопили отсыревшую печку.
— Я теперь точно знаю, Елена Михайловна: моя жизнь будет совсем бессмысленной и никчемной, ежели рядом со мной не будет вас.
— Вы меня зовёте по отчеству, на «вы»?
— Я робею. Пойми меня. А ты не назвала меня по имени! Стесняешься… или совершенно я тебе не… — Он подыскивал слово. — Не… интересен.
— Виссарион, — улыбнулась она.
— Елена, Елена, Елена!
— Тише!
— Ты рядом со мной… нет, нет, я рядом с тобой. Это прекрасно. Я не верю, не смею поверить. Я так много хотел тебе сказать после нашей последней встречи, а теперь у меня всё смешалось в голове, как у мечтательного гимназиста.
Помолчали. Елене казалось, что Виссарион может слышать удары её сердца.
— Ты грузин? Я ни разу раньше не видела грузин.
— Ну, как? Мы не похожи на эфиопов?
— Не похожи. Расскажи мне о Грузии.
— Я был в Грузии всего три раза — мальчишкой и ветреным юношей. Я жил в Петербурге, и по существу не грузин. Петербуржец. Я и язык не очень знаю, хотя в семье у нас частенько изъяснялись по-грузински. Но я рано отошёл от семьи и дома.
— Я слышала: ты князь.
— Н-да, я на самом деле князь, но разорвал с родственниками и аристократической средой. Я примкнул к анархистам, а они не признают правил и порядков, навязываемых сверху. Они намерены упразднить государство, суды, войска и всевозможных чиновников. Потому, Елена, я и угодил в сибирские края — хотел покуситься на жизнь высокого чиновного лица. В сущности, мерзавца. С группой единомышленников готовил покушение, но план наш рассыпался: оказался в наших рядах предатель, подонок. Суд, пересыльные тюрьмы, грязные вагоны, вши. Потом — Якутия, чудовищная глухомань. Вот, теперь я здесь. Рядом с тобой, Елена.
— Ты хотел убить человека? — Елена вспомнила брата Василия; ей стало грустно и досадно.
— Убить? — вроде как удивился Виссарион. — Н-да, Елена, выходит, что хотел убить. Но судьба, видимо, смилостивилась надо мной. Чист. Н-да, чист. Теперь понимаю: со всей этой сворой можно бороться иначе.
— Как же без начальников жить?
— Видишь ли, Елена, человек рождён свободным — таковым ему жить и умереть. А все эти начальники, особенно самый главный — бог, мешают нам стать по-настоящему свободными и раскрепощёнными.