Родственники

Панаев Иван Иванович

Олимпиада Игнатьевна рыдала без слез, припав головой к плечу родственника, обнимала и целовала его.

Положение Сергея Александрыча (ибо это, точно, был он) было затруднительно.

Минут пять по крайней мере тетушка душила его в своих горячих родственных объятиях, а братец Петруша так крепко и значительно жал ему руку, что Сергей Александрыч единственно только из приличия не кричал от боли. Между тем Наташа, еще не замеченная братцем, стояла у входа в переднюю. Наташа накинула на шею розовый платочек - лучший платочек, какой только был у нее,

надела чистую манишку и даже украсила руку блестящим браслетом. Она была в сильном волнении и смотрела на братца с робким любопытством. В то же время головы горничных девок попеременно высовывались из полурастворенной половинки дверей. Ларька, выпуча глаза, разиня рот и почесываясь, смотрел на приезжих. Возле Ларьки стоял Петрович, буфетчик и дворецкий

Олимпиады Игнатьевны, человек лет сорока, в нанковом сюртуке вердепомового цвета с пуфами на рукавах, с длинными завитыми висками, с огромным хохлом и с сережкой в ухе, - лицо важное в доме, пользовавшееся полною доверенностию барыни. Он с проницательностью обозревал приезжих, изредка только покрякивая, чтобы обратить на себя их внимание. Но не успев в этом, он принял другие, более сильные меры и, дернув

Ларьку за руку, произнес громко:

–  Экая дурачина! Ну что же ты чешешься при господах? не видишь, что ли? ах вы, деревенские олухи, невежественная чернь!

Но и эта выходка не удалась Петровичу.

Голос его был заглушаем слезами, всхлипыванием, восклицаниями и другими нежными родственными излияниями.

Когда Олимпиада Игнатьевна наконец выпустила племянника из объятий, - он представил ей приехавшего с ним своего приятеля.

Затем все двинулись из передней в залу.

–  А что Наташа? где же она?
– спросил Сергей Александрыч у тетушки.

Наташа все еще стояла на том же месте; сердце ее забилось при этом вопросе: ей было очень приятно, что братец вспомнил об ней.

–  Наташа! Наташа!
– закричала Олимпиада Игнатьевна, - а, да вот она! Видите ли, как она переменилась; вы ее, чай, и не узнали бы…

–  Здравствуйте, сестрица, - сказал Сергей Александрыч, взяв руку Наташи.

Наташа вся вспыхнула, у нее загорелись даже уши. Она неловко присела и прошептала что-то невнятно на это приветствие.

По дороге из залы в гостиную Сергей Александрыч шел рядом с Наташею.

–  Как вы похорошели, - сказал он ей, - как вы выросли!

Наташа не знала, что делать, от замешательства - и кусала губы.

–  А что, вы скучаете в деревне?

–  Нет-с…

В гостиной, которая от других комнат отличалась только тем, что стены ее были выштукатурены и выбелены, все чинно расселись на диване и около дивана. Над диваном висели два родственные портрета без рамок, измалеванные крепостным живописцем и загаженные мухами. Перед диваном стоял неизбежный круглый стол.

–  Вы, верно, прозябли в дороге, - сказала Олимпиада Игнатьевна, обращаясь к гостям, - какая погода-то!.. не прикажете ли горяченького?.. Наташа! Вели скорей ставить самовар.

Наташа выбежала из комнаты.

В девичьей

она бросилась на стул и в первый раз свободно вздохнула.

Девки обступили ее.

–  Вот, сударыня, - сказала одна из них постарше, - бог нам дал нежданных гостей.

Ишь какие два молодчика прикатили, - чай, сердечко-то, матушка, у вас так и ёкает теперь.

–  Ах, Аннушка, Аннушка!
– проговорила Наташа.

–  Ну, что охать-то, сударыня? Братец-то какой добрый: женишка нам привез…

Девки засмеялись.

–  Какой вздор, перестань, Аннушка!

–  А нешто он вам не нравится?

–  Кто?

–  А барин-то, которого братец привез?

–  Да я на него и не смотрела.

–  И не смотрели! видите! как, чать, уж не посмотреть на такого красавчика? А знаете, матушка, ведь братец-то приехал в нашу сторону надолго. Вплоть до зимы, слышь ты, останутся.

–  А ты почем это знаешь?
– спросила Наташа.

–  Уж коли мне не знать, матушка! Я все знаю.

–  Оттого-то она, сударыня, так скоро и состарилась, что все знает, - возразила одна из них с усмешкою.

Между тем в гостиной Олимпиада Игнатьевна, вздыхая и охая, продолжала изливать свои родственные чувства перед племянником, а Петруша расспрашивал братца о заграничной жизни, о направлении умов в Европе, о литературных новостях, о Париже и

Риме.

–  Ведь он у меня поэт!
– говорила Олимпиада Игнатьевна, с любовию глядя на сына и обращаясь потом к гостям, - сидит себе целый день в своей комнатке, никуда не выходит и все или читает, или сочиняет. Он пишет прекрасные стишки! Прочти, дружочек, которые-нибудь из них братцу.

Сергей Александрыч и его приятель с любопытством обратились к Петруше; но

Петруша закусил губу, с досадою посмотрел на маменьку и отвечал, что на заказ он ни писать, ни читать не может.

Остальной вечер до ужина прошел незаметно. Сергей Александрыч был любезен.

Он много рассказывал о своих путешествиях и о своей заграничной жизни. Наташа сидела против него, с величайшим вниманием и любопытством слушая эти рассказы. Она сделалась гораздо смелее и смотрела на братца уже без замешательства.

Ужин состоял, по деревенскому обычаю, из пяти или шести блюд с супом включительно, из которых почти ни одного нельзя было взять в рот. Сергей Александрыч и его приятель только из приличия брали понемногу на тарелку всего, что им подавали, но

Олимпиада Игнатьевна при каждом блюде говорила им, вздыхая:

–  Вы ничего не кушаете, так мало берете, - покушайте, мой голубчик. Конечно, наши деревенские блюда после парижских, - и прочее.

И гости должны были давиться и кушать.

После ужина скоро все разошлись, только Сергей Александрыч остался поневоле с тетушкой, потому что тетушка сочла необходимым передать ему с подробностями и со слезами о своей ссоре с братцем Ардальоном Игнатьичем, прибавив, что ссора эта решительно расстроила ее здоровье и что она скоро, может быть, сойдет в могилу, к утешению Агафьи Васильевны.