Роковая строка Памеджаи
Шрифт:
Именно потому, что Пааам не настаивал и не пытался выведать от него истину, Памеджаи вдруг почувствовал, что ему необходимо обо всем рассказать Паааму.
В сумерках Пааам освобождался от своих забот, а заботы Пааама были немалые. Он должен был лечить больных грузчиков в порту: он заговаривал им зубы, когда они от боли завывали, как дикие звери, он приносил с собой для лечения желчь кобры, смешанную с медом, и давал тем, кто уверял, что в животе бушуют ядовитые змеи. Он лечил болезнь глаз луковым соком, от которого несчастные вначале как бы слепли, а потом говорили, что глаза прояснились. В сумерках, когда никто уже не приходил к Паааму за целебными травами, Памеджаи поведал ему свою печальную историю и рассказал обо всем, начиная с того дня, когда он вместе с другими юношами маленького селения был угнан с юга Нубии в столицу фараонов – священные Фивы.
Пааам редко прерывал Памеджаи. Он слушал очень внимательно. Казалось, что он знает и Пао, и Хори, и Пабесу. Только когда Памеджаи вспомнил о юной рабыне Несихонсу, Пааам не сдержался, схватил Памеджаи за руку и прошептал:
– Что же ты не сказал обо всем доброму писцу Хори? Почему не женился на маленькой рабыне Несихонсу? Ведь Хори ничего не стоило замолвить слово и сделать так, чтобы маленькая рабыня получила более легкую работу, тогда бы она не погибла…
Пааам умолк, потому что увидел слезы на глазах Памеджаи. Он понял, что не должен был этого говорить, но уже было поздно. К тому же говорил он, подумав не головой, а сердцем. Уж очень ему обидно было за Памеджаи. Он, Пааам, человек с Отрогов Земли, не был рабом. Он даже не знает, как случилось, что его отец с матерью оказались в Икене. А он, их единственный сын, унаследовал от отца те знания целебных трав, заклинания и колдовство, которыми с давних пор исцеляли грузчиков в Икене. Он был свободным человеком. Вот почему ему было горько за Памеджаи, печально за него, за то, что все хорошее уже прошло и не вернется. Паааму было жаль Памеджаи, когда он во всех подробностях узнал о пещерном храме. Ему еще никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного. Он с трудом представлял себе гигантские скульптуры богов у входа в святилище. Но Памеджаи обладал удивительным умением рассказывать о небывалом. И его рассказ увлек старого Пааама и как бы помог увидеть то, что было далеко от него.
Когда Памеджаи преподнес Паааму маленькую скульптуру богини Хатор, старик даже прослезился от радости.
– Теперь она мне еще более дорога. Запомни, Памеджаи: здесь, в Икене, у тебя есть большой друг. Старый Пааам никогда тебя не забудет. Ты пойдешь своей дорогой. Теперь ты новый человек, Памеджаи. Ты уже не раб. Тебя не найдут и не угонят в каменоломни. Только будь осторожен. Никому больше не рассказывай о себе. А главное – храни в тайне свое искусство резчика. Помни, что тебя может выдать твое мастерство. Тебе уже никогда нельзя будет заняться прежним делом. Ты не должен украшать храмы, ты можешь только делать вот такие маленькие фигурки – вырезать скарабеев, делать ушебти. Я всю ночь думал о тебе и решил, что тебе лучше всего отправиться на западный берег Хапи, где живут такие же искусные мастера, как ты. Разве ты не сумеешь делать крышки саркофагов с изображением умершего?
– Ты мудрый человек, Пааам. До этого не додумался даже царский писец Пабеса. Он ведь все знает, а ему не пришла в голову такая хорошая мысль. Я не буду дожидаться Пабесы. Он простит меня. Я отправлюсь на западный берег Хапи. Ты прав, мой друг Пааам. В память о тебе у меня остаются не только знаки племени, но и твои добрые советы. И хоть я буду жить далеко от тебя, я буду знать, что мой друг помнит обо мне, когда обращается с молитвами к богине Хатор.
Так они расстались у калитки маленького глинобитного дворика Пааама, и у каждого на сердце было тепло, потому что каждый нашел себе друга. А с другом легче жить на свете.
Пабеса думает о Памеджаи
После долгого путешествия по городам Кеми писец Пабеса снова пришел в святилище, чтобы посмотреть, насколько велика вина Памеджаи, и чтобы подумать о том, сколь сурова может быть кара. Он вошел в святилище на рассвете, когда солнечный луч проник внутрь храма и осветил нежным светом украшенные барельефами стены, а рядом с ними – священные надписи. Пабеса остановился у брачной стелы и стал внимательно читать строку за строкой. Он увидел неудачу Памеджаи, но подумал о том, что эта роковая строка написана так низко, что рассмотреть ее можно только согнувшись. И, только прочитав последнюю строку, можно понять, что надпись не дописана… Но Пабеса точно знал, что ни верховный жрец, ни тем более его величество божественный фараон никогда в жизни не унизятся до того, чтобы согнуться, читая даже священную надпись. К тому же рядом с этой надписью искусным резцом Памеджаи были сделаны такие прекрасные сцены из жизни великого фараона, что нельзя было пройти мимо них равнодушно.
Когда Пабеса вновь посмотрел на великого фараона в колеснице, на поверженных им врагов – хеттов, на пастуха, в испуге угоняющего свое стадо, он подумал о том, как ничтожна оплошность, допущенная камнерезом, и как прекрасно мастерство Памеджаи. Сейчас Пабеса понял, что верховный жрец многое потерял в лице Памеджаи. Писец подумал о том, что если бы он распоряжался судьбой таких людей, как Памеджаи, то, глядя на такие вот картины, каких много в святилище пещерного храма, он бы не стал думать о том, что это сделали рабы, и приказал бы дать в руки этих людей достояние, которое позволило бы им жить сытно, под крышей, так же, как свободным людям. Но от его, Пабесы, воли зависит судьба Памеджаи – не только потому, что он допустил оплошность в работе, но и потому, что он бежал. За это могут отрубить голову. И потому царский писец Пабеса должен тотчас же сказать надсмотрщику, жрецам и всем, кто стоял над искусным мастером, о том, как он встретил его у дальнего колодца умирающего и что, по всей вероятности, Памеджаи уже нет в живых.
«Я скажу об этом, – подумал Пабеса, – а потом, когда встречу Памеджаи в Икене, придумаю, каким способом отправить его на земли Нубии, чтобы там ему устроить достойное занятие и безбедную жизнь».
Покинув святилище на берегу Хапи, писец Пабеса поспешил на великое празднество в Пер-Рамсес. Ему уже был привычен долгий путь по священной реке. Через два месяца он снова был в столице.
У ворот дворца толпился народ. Казалось, что все люди, живущие в этом городе, собрались здесь в своих праздничных одеждах. Но только знатные могли пройти за сверкающие медной обшивкой ворота, которые охраняли черные воины из страны Куш. Правда, сейчас, когда Пабеса подошел к воротам, воины пропустили целое шествие черных рабов. У каждого на голове стояла большая корзина с плодами. Это были носильщики с приношениями. Вот прошли юноши в полосатых фартуках, с корзинами румяных яблок. За ними шли носильщики с корзинами крупных красных гранатов. Финики, смоквы, виноград. А дальше носильщики тащили сети, в которых бились еще живые рыбы, шли охотники, в сетях которых билась живая птица. Шествие завершили пастухи, пригнавшие белых козлят и целое стадо телят.
Пабесу пропустили немедля – в руках у него был свиток, а на шее висела цепь с печатью. Писец прошел в ворота и очутился в прекраснейшем саду. Он шел по золотистому песку, а по обе стороны дорожки серебрились ветви маслин. Чуть подальше вдоль дороги стояли пальмы, а у подножия пальм благоухали цветы. У пруда, где плавали маленькие золотые рыбки, сидели гости. У женщин в руках были цветы. Причудливые прически и воротники из драгоценных камней говорили об их знатности. На мужчинах ослепительно белели тонкие полотняные одежды, а на руках и ногах у каждого сверкали золотые украшения. Писец Пабеса вспомнил строки, которыми он закончил свой свиток, недавно отправленный господину.
«Прибывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее, Рамсес, возлюбленный Амоном бог».
В саду было прохладно, душисто и весело от щебета птиц, от нежных звуков систры. Все здесь располагало к отдыху и веселью. Как только появлялся знатный гость, так тотчас же за спиной его возникал черный человек с опахалом. И оттого что этих людей с пестрыми опахалами было много, в саду как бы гулял приятный ветерок. Еще не появилась божественная чета в окружении жрецов, а слуги уже разносили прохладные вина из подвалов Рамсеса. На драгоценных сосудах, запечатанных царской печатью, было написано: «Вино из царских подвалов Рамсеса, год царствования – двадцатый». Такие же надписи с указанием: «год царствования – двадцать пятый», «двадцать седьмой»… Прежде чем прикоснуться к кубку, гости вначале внимательно рассматривали печати на винных сосудах и подсчитывали, сколько лет это вино стояло в подвалах фараона. Ведь торжество состоялось на тридцать четвертом году царствования Рамсеса.
Пока слуги разносили прохладные вина и угощение» а юные виночерпии заполняли золотые кубки, красивые нубийские девушки, завернутые в голубые и желтые покрывала, принесли на золотых блюдах сласти. Не успели уйти нубийские девушки, а уже появились красивейшие девушки Сирии с блюдами дичи, жареных рыб, хлебов и фруктов. А за ними пришли черные юноши из страны Пунт, курчавые, белозубые, с большими красивыми глазами. Одетые в юбочки из перьев пестрых попугаев, они исполняли огненный танец своей страны.