Роковая женщина
Шрифт:
— Все это очень мило, — сказала она Роберту, — но я думала, что мы собираемся обойтись без юристов.
Роберт улыбался.
— Он придет как член семьи.
— Он не член семьи.
— Я с вами согласен, но Сесилия считает его таковым, когда у нее есть настроение. Окажите мне любезность, пожалуйста. Смиритесь с этим. Вы поймете меня лучше, когда встретитесь с Сесилией.
Алекса кивнула. Она вовсе не была убеждена. Просто Роберт быт так похож на отца, что она обнаружила, как легко может уступить.
— Вам нечего бояться его присутствия, поверьте, мисс… — он сделал паузу и встряхнул головой. — Вы не возражаете, если я буду
— Алекса меня вполне устроит.
— Хорошо. Тогда, пожалуйста, называйте меня Робертом. Каковы бы ни были наши принципиальные позиции, незачем прибегать к бесполезным формальностям. — Он посмотрел на дверь, потом бросил быстрый взгляд на часы. — Вы родом из Иллинойса, не правда ли, Алекса? — у него был дипломатический дар заполнять время светской болтовней. — Из страны фермеров?
— Да.
— Отец когда-то хотел быть фермером, вы это знали? В детстве он любил ферму больше всего в Кайаве. Его невозможно было вытащить оттуда. Дед в конце концов заставил его изучать юриспруденцию — будучи Баннермэном, он не мог тратить жизнь на то, чтобы убирать в копны сено и приглядывать за скотом. Думаю, ему было бы лучше, если б он занимался фермой, в то время как кто-нибудь другой занимался состоянием, но это не было написано ему на роду.
Он сделал легкий жест сожаления, однако его ироническая улыбка намекала на то, что он считает интерес отца к сельскому хозяйству эксцентричным, или, возможно, просто неподобающим.
— Он скучал по Кайаве, — сказала Алекса. — И много говорил о ней.
Роберт задумчиво отпил виски.
— Вот как? Мать всегда жаловалась, что не может удержать его там больше, чем на два дня.
В холле послышались голоса. Роберт бросил на Патнэма быстрый предупреждающий взгляд, как сержант, сообщающий рядовому о прибытии проверяющего офицера, затем направился к двери, чтобы поприветствовать сестру.
Алексе померещилось, что в комнате внезапно упала температура, как будто одного присутствия Сесилии Баннермэн, даже по другую сторону двери, было достаточно, чтобы заставить братьев занервничать, хотя и на разные лады. Лицо Роберта выражало искреннее сострадание — настолько сильное, что Алекса могла бы ожидать появления инвалидки, если бы уже не видела Сесилию Баннермэн на похоронах. Что было написано на лице Патнэма, прочитать было сложнее, но Алекса подумала, что различает там намек на раздражение и даже ревность, смешанные с нервозностью маленького мальчика, не выучившего уроков и ожидающего прихода учительницы.
Алекса встала. Роберт подошел к двери, обнял сестру и провел ее на середину комнаты, оттеснив Букера в сторону. Нет, поправилась Алекса, он не просто обнимает Сесилию, он обхватил ее, будто она может в любую минуту упасть без его поддержки. Его пальцы так крепко вцепились в ее руки, что костяшки побелели.
Объект его заботы не казался Алексе, честно говоря, ни особенно слабым, ни близким к обмороку. Сесилия была высокой, крепко сложенной, дочерна загорелой, с теми же ярко-синими глазами, как у других членов семьи, и грубо обрезанными, выгоревшими на солнце светлыми волосами. Она, похоже, была не слишком довольна тем как Роберт хлопочет над ней, но точно сказать было трудно. У нее был привычно надутый вид, словно мир разочаровал ее много лет назад, и нет причин ожидать, будто что-то изменится
Если б она потрудилась употребить хоть немного косметики, сделать что-нибудь со своими волосами, и надеть что-либо более нарядное, чем старая черная юбка до колен, выглядевшая так, словно сохранилась у нее со времен колледжа, и черная блузка с хомутом, Сесилия могла бы быть изумительно красивой женщиной. Алекса задумалась, на каком этапе жизни она решила, что не хочет ею быть, и почему. Она даже не носила украшений, кроме дешевых мужских ручных часов. Ее ногти были коротко остриженными, квадратными, как у мужчины, с достаточно неровными краями, чтобы предположить, что она имеет привычку их грызть.
Они мгновенье стояли в неловком молчании, пока горничная не внесла виски для Букера — он выглядел так, будто в нем нуждается, и стакан апельсинового сока для Сесилии. Букер наконец набрался храбрости, чтобы подойти и пожать Алексе руку, хотя довольно вяло, словно его в любое время могли обвинить в нелояльности.
Роберт, как старший в семье, ясно сознавал, что обязан разбить лед.
— Сеси, — произнес он, настолько смягчив голос, что это прозвучало почти шепотом, — это… хм… Алекса.
Сесилия уставилась на Алексу, прикусив губу, и села, твердо стиснув колени и лодыжки, в лучшем стиле выпускного класса.
— Как поживаете? — процедила она сквозь сжатые зубы.
Алекса не ожидала симпатии от Сесилии Баннермэн, но прямая злобная враждебность, которую та даже не потрудилась скрывать, выводила из себя.
— Держусь, как могу, при данных обстоятельствах, спасибо. Поверьте, мисс Баннермэн, для меня это так же тяжело, как для вас.
— Тяжело? С чего вы взяли? Оскорбительно, да, конечно, но не тяжело. Отец был мужчиной. Я не сомневаюсь, что у него были любовницы. Но он не привозил их в Кайаву и не обязывал нас встречаться с ними.
Алекса почувствовала себя так, как будто ей дали пощечину.
— Я не была его любовницей. Я была его женой.
— Вы были его любовницей. Теперь вы заявляете, что стали его женой в последнюю минуту. Позвольте мне быть откровенной, раз уж вы заставили нас придти. Никто, и я последняя, не осуждает бедного папу, что он захотел немного утешения на старости лет. В конце концов, он имел право получить удовольствие. И при определенных обстоятельствах я была бы даже благодарна женщине, которая ему эти удовольствия предоставила. Но совсем другое дело признать ее — вас — членом семьи.
Однажды, в школе, Алексе тогда было лет десять или одиннадцать — одна девочка обвинила ее в краже авторучки. К несчастью, обе авторучки были одинаковы. Алекса почувствовала, как на нее накатываются волнами, словно в преддверии землетрясения, шок, вина, страх, и ярость — ярость прежде всего на себя, за то, что она испытывает страх и вину, хотя ни в чем не виновата. И пока она стояла, борясь со слезами, ей хотелось быть мальчиком. Каждый из ее братьев в сходных обстоятельствах пустил бы в ход кулаки. Возможно, это был единственный случай в жизни, когда она пожелала стать мальчиком. К своему ужасу, те же чувства обрушились на нее и сейчас. Она бы с радостью сбила Сесилию с ног и молотила бы ее головой об пол, пока та не взмолилась о милосердии, но вместо этого Алекса снова испытывала стыд и вину, обращающиеся в ярость. Она сосчитала до десяти, и к ее удивлению, это помогло.