Роковое совпадение
Шрифт:
— Вот уж не думал, — медленно говорит он, — что когда-нибудь буду разговаривать с вами в тюрьме.
Я опускаюсь на один из стульев.
— Знаете что, Фишер? Случается и не такое!
Мы пристально разглядываем друг друга, пытаясь привыкнуть к этой ролевой игре. Он больше не враг, он — моя единственная надежда. Сейчас он командует парадом, мое дело — молчать и слушаться. И поверх всего этого — налет профессионального понимания: он не станет спрашивать, что я наделала, а мне не придется отвечать.
— Фишер, нужно, чтобы меня отпустили домой. Хочу быть дома, когда мой
Фишер только кивает. Подобное он уже слышал. На самом деле совершенно неважно, чего я хочу, когда уже все сказано и сделано.
— Знаете, обвинение станет настаивать на том, чтобы не выпускать вас под залог.
Разумеется, я знаю. Я сама бы так поступила на месте прокурора. В штате Мэн, если обвинение представит достаточно улик тому, что совершенно преступление, за которое грозит высшая мера наказания, подсудимого могут не выпустить под залог. Он будет сидеть в тюрьме до суда.
Несколько месяцев.
— Нина… — Фишер впервые назвал меня по имени, а не «госпожа прокурор». — Послушайте меня.
Но я не желаю его слушать, я хочу, чтобы он слушал меня. Собрав всю волю в кулак, я поднимаю на него ничего не выражающий взгляд:
— Что дальше, Фишер?
Он видит меня насквозь, но Фишер Каррингтон — истинный джентльмен. Поэтому он сохраняет мину, как сохраняю ее я. Улыбается, как будто мы давние друзья.
— Дальше мы пойдем в суд, — отвечает он.
Патрик стоит в глубине зала, за толпой репортеров, которые собрались в зале суда, чтобы снять предъявление обвинения прокурору, которая хладнокровно застрелила священника. Такое бывает только по телевизору, только в фильмах. Подобные истории обсуждают с коллегами у кулера для воды. С губ журналистов, словно змеи, сползают слова «возмездие» и «кара». Иногда они даже не упоминают имени Нины.
Они обсуждают угол, под которым вошла пуля, количество шагов, которые ей пришлось сделать от своего места к тому, где сидел священник. Они рассказывают об обвинении священника в растлении малолетних. Они не говорят о том, что Нина выучила разницу между грейдером и фронтальным погрузчиком, чтобы утолить любопытство своего сына. Не упоминают о содержимом ее сумочки, перечень которого составили в тюрьме, включая игрушечную машинку и пластмассовое светящееся в темноте кольцо.
«Они совсем не знают ее, — думает Патрик. — И поэтому не понимают почему».
Журналистка с копной белокурых волос, стоящая перед ним, энергично кивает, пока оператор снимает импровизированное интервью с физиологом.
— Мозжечковая миндалина оказывает влияние на агрессию посредством движения нейронов к гипоталамусу, — вещает он. — Оттуда посылаются электрические импульсы по краевой полоске, что и является пусковым механизмом ярости. Разумеется, следует учитывать факторы окружающей среды, но без предшествующей…
Патрик перестает обращать на них внимание. Некое известие почти ощутимо проносится над залом суда, и люди начинают рассаживаться. Мигают глазком громадные камеры. Оставаясь позади, Патрик опирается о стену. Он предпочитает оставаться незамеченным и сам не знает почему. Неужели он стыдится того, что стал свидетелем
Не стоило ему приходить. Патрик продолжает корить себя, когда двери камеры открываются и два пристава выводят Нину. Она кажется маленькой и испуганной. Он вспоминает, как она дрожала, прижимаясь спиной к его груди, когда он выталкивал ее из издерганного вчерашнего дня.
Нина закрывает глаза и шагает вперед. На ее лице то же самое выражение, какое было, когда ей исполнилось одиннадцать: они поднялись на полметра в кабине горнолыжного подъемника, и Патрик убедил механика выпустить Нину, пока она не лишилась чувств.
Не следовало ему приходить, но, с другой стороны, Патрик понимает, что не смог бы остаться в стороне.
Мне предъявляют обвинение в том же зале суда, где я вчера убила человека. Пристав кладет руку мне на плечо и выводит меня в зал. Руки закованы сзади в наручники. Я иду там же, где шел священник. Если вглядеться попристальнее, я смогу различить его следы.
Мы минуем место прокурора. Сегодня журналистов раз в пять больше; некоторых, например, из «Дейтлайн» и Си-эн-эн я узнаю'. Вы не замечали, что звук одновременно щелкающих камер напоминает пение цикад? Я поворачиваюсь к галерке, чтобы увидеть Калеба, но за спиной у Фишера Каррингтона только пустые места.
На мне тюремная роба и туфли-лодочки на низких каблуках. В тюрьме обувь не выдают, поэтому носишь то, в чем тебя арестовали. А вчера — целую жизнь назад — я была деловой женщиной. Когда каблуки застревают в коротком ворсе ковра, я спотыкаюсь и опускаю глаза.
Мы на том самом месте, где вчера лежал священник. Где, вероятнее всего, уборщицам, которые убирали этот зал суда, не удалось начисто вытереть следы крови, поэтому пол застелили куском ковра.
Внезапно я не могу сделать и шага.
Пристав крепче сжимает мое плечо и тянет меня через ковер к Фишеру Каррингтону. «Пришли», — стряхиваю я оцепенение и сажусь на то самое место, где вчера сидел священник, когда я подошла и убила его. Место теплое — то ли благодаря свету, льющемуся с потолка, то ли это заблудшая душа, которой не хватило времени покинуть этот мир. Как только пристав отступает, я чувствую, как на затылке зашевелились волосы, и резко оглядываюсь, уверенная, что там меня ждет пуля.
Нет никакой пули. Никакой внезапной смерти. Просто взгляды всех собравшихся прожигают мне затылок, словно кислота. Чтобы доставить им удовольствие, я начинаю грызть ногти и ерзать на месте. Нервозность сойдет за безумие.
— Где Калеб? — шепотом спрашиваю я у Фишера.
— Понятия не имею, но сегодня утром он приезжал ко мне в контору, заплатил гонорар. Не вешайте нос!
Я не успеваю ответить, как судья стучит молоточком, призывая к тишине.
Этот судья мне незнаком. Скорее всего, его пригласили из Льюистона. Прокурора, сидящего на моем обычном месте, за столом обвинения, я тоже не знаю. Он огромный, лысый, внушающий ужас. Он всего раз взглянул на меня, а потом его взгляд перемещается дальше — я для него уже не коллега, раз переметнулась на темную сторону.