Роковой роман Достоевского
Шрифт:
– А я думала, это чайка, только толстенькая. Но да, похоже, действительно ворона. Ох, Ир, в этом городе все не так, – вырвалось у Лики.
– Но-но, – Ирина поднялась с кресла, – попрошу без резких оценок в адрес Северной столицы. Теперь Питер – наше все. Ладно, я спать. Ты тоже, выгоняй ворону и ложись. У нас завтра вечером – встреча в «Книгоеде».
Но выпроваживать нежданную гостью не пришлось. Когда Лика закрыла за Ирой дверь, возле вазочки с печеньем уже не было птицы-блондинки. Осмотрев номер, Вронская убедилась, что ворона точно улетела, закрыла окно и растянулась на постели.
В душ и спать? Или попытаться
– Я не засну, – пробормотала Лика и села на кровати. – Столько вопросов возникает. Надо выйти прогуляться. Может, тогда смогу успокоиться.
Она быстро переоделась в любимые свитер и джинсы, подошла к зеркалу, чтобы расчесаться, потом с досадой убедилась: расчесывать нечего. И, набросив куртку, вышла из номера.
Вампир, к счастью, исчез, за стойкой у входа миловидная женщина увлеченно читала книгу.
Лика протянула ей ключ. И, выяснив, как добраться до центра города, закрыла за собой дверь, мысленно умоляя себя не расшибиться на крутых лестничных ступенях.
Узкий прямоугольный дворик, окруженный стенами домов с кое-где горящими окнами, казалось, начал мгновенно сжиматься. Лика запрокинула голову, пытаясь разглядеть небо, но его черный беззвездный клочок, подпираемый каменными опорами, выглядел крышкой. Плотной, тяжелой, давящей…
– Вот уж точно, двор-колодец, – пробормотала Вронская и, подтянув воротник куртки к самому носу, заторопилась в едва виднеющийся просвет арки.
Ноги остановились сами собой.
Вперед, к яркому свету фонарей, нельзя. На арочном камне нарисована тень, угадываются голова, руки, плечи. В арке кто-то стоит, и почему-то совершенно не хочется проходить мимо. А сердце уже долбит в грудь, как наглая ворона в окошко.
Тень, шевельнувшись, стала наплывать угрожающим темным облаком. Ближе. И еще ближе…
Глава 4
Париж, 1863 год, Аполлинария Суслова
«Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку – все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. – Я его отдала в неделю, по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!» [33]
33
Из записок А. Сусловой «Годы близости с Достоевским», цитируется по книге «Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников».
Аполлинария запечатала письмо в конверт, кликнула посыльного. И грустно вздохнула. Вот и все, все кончено. Конечно, очень жаль бедного Федора Михайловича. Какой благородный ум, какое великодушное
«Не я захотела одна в Париж ехать, – думала Аполлинария, изучая в зеркале свои рыжие, коротко остриженные волосы и зеленые, кошачьи глаза. – Федор Михайлович так решили-с. Не могут, видите ли, жену оставить, отсрочки просят. Если бы не в одиночестве я была в Париже, как бы случиться моему знакомству с Сальвадором? Не произошло бы ничего. Но я не жалею, не жалею. Я счастлива, я люблю. А Достоевский… Что ж, я не стану более мешать ему с его чахоточной! Федору Михайловичу будет больно – тем лучше, и мне было больно.
Любовь моя к Достоевскому умерла, – поняла Аполлинария. – Умерла, как только обожгли черные, полные страсти глаза Сальвадора. А вот ревность до сих пор мучает сердце. Чахоточная – Федор всегда о ней заботился, только о ней одной…»
…В сущности, все началось с остриженных тяжелых рыжих кос. На столике еще стоит портрет: аккуратный венец вкруг головы, идеально ровный пробор. А в зеркале уже отражается коротенькая стрижка, то ли молодой человек, то ли барышня. Так сразу и не разобрать.
– Полинька, – ахнула Надежда, сестра, войдя в комнату, – отчего ж ты решилась? Как после тифа стала!
Аполлинария беззаботно рассмеялась. У нее отличная прическа, как раз в духе эмансипации . И глухое черное, по последней моде нигилисток , платье. Новая жизнь в России начинается, и все должно быть по-новому!
– Ох, испортил тебя папенька, – продолжала сокрушаться Надежда. – Волосы остригла, подумать только!
Спорить с сестрой не хотелось. Папенька и правда человек очень лояльный и терпимый. А как же иначе? Сам ведь крепостным был, денег накопил, на свободу выкупился. Правда, на службе у графа Шереметева остался. Но служба – не неволя. И дочерей не неволит, учиться позволил, книги читать, студенческие собрания посещать.
А Надежда все не унималась. Разглядывала новую прическу, вздыхала, сокрушенно покачивала головой.
– Что Петенька-то скажет…
– А что мне Петя? – Аполлинария недоуменно пожала плечами. – Студент, смотрит преданно, как собачка. Не о такой любви мне мечтается, сестра. Хочу любить сильно, страстно. И такого человека найти – глыбу, понимаешь?
– Чудная ты, Полина! Храни тебя Господь! Боюсь очень, как бы не приключилось чего нехорошего.
Аполлинария уже собралась было доказать сестре всю ошибочность ее заблуждений, сказать, что Бога нет. Но, глянув на стоящие на камине часы, лишь всплеснула руками. Она же опаздывает! И Петя, должно быть, уже давно подле дома, нетерпеливо поглядывает на окна. Сговорились пойти с ним на литературные чтения. Там Достоевский, писатель, журналист, из каторжных, будет читать Пушкина! Надо быть непременно!
Немного белой пудры, красной помады, капелька мускусных духов. И – пулей в прихожую. Шнуровать ботинки, надевать теплую, подбитую мехом накидку с воротником из серебристой норки, маленькую черную шляпку. Скорее, скорее!
– Какая ты красивая! – восхищенно выдохнул Петя, шмыгнув покрасневшим носом.
Кивнув, Аполлинария взяла его под руку. «Еще бы курить выучиться – и вовсе было бы чудесно», – подумала она, пытаясь спрятаться за худенькой фигуркой студента от тянущего с Невы холода.