Роковые обстоятельства
Шрифт:
Пока происходил семейный совет, беззаботная Надежда спешила к Казанскому собору на второе свидание со своим новым поклонником.
— «Мороз и солнце, день чудесный!» — еще издали начал цитировать Денис, с удовольствием глядя на разрумянившуюся и улыбающуюся девушку. — Как же я рад вас видеть, «друг прелестный»!
— Спасибо. Надеюсь, вы не очень замерзли, пока меня ждали?
— Совсем не замерз, поскольку меня согревали мои чувства к вам!
Надежда засмеялась и, кокетливо склонив голову на бок, поинтересовалась:
— Вы уже придумали, куда мы сегодня пойдем?
— А куда бы вам хотелось в столь замечательную
— Фи, зимой по Летнему саду! А что мы тогда будем делать летом? Нет, пойдемте лучше смотреть восковые фигуры, поскольку мне уже столько про них рассказывали!
— Но ведь там собраны ужасы!
— А вы боитесь?
Денис засмеялся, покачал головой, и они направились в Пассаж — длинную, почти двухсотметровую трехэтажную галерею под стеклянной крышей, протянувшуюся от Невского проспекта до Итальянской улицы. Здесь находились не только магазины и жилые квартиры, но бильярдные, концертный зал, анатомический музей, разнообразные панорамы, а также рестораны и кондитерские. Одно из помещений занимал знаменитый кабинет восковых фигур, еще сорок лет назад привезенный из Вены его тогдашним владельцем Иоганном Шульцем.
То, что они совершили ошибку, придя сюда, Денис понял уже по тому, как быстро стало меняться настроение его спутницы. Если первые композиции она еще разглядывала с оживленным любопытством, то потом замолчала и лишь все сильнее вцеплялась в его руку, смотря на представленные ужасы широко раскрыв глаза.
Особенно сильное впечатление на нее произвела сцена, представляющая собой своеобразную иллюстрацию к книге французского автора Поля Ферраля «Ужасы испанской инквизиции». За раздвинутым занавесом, в глубине полутемного кабинета, освещаемого лишь свечами, размещенными на маленькой рампе, выстроилась зловещая вереница монахов в черных рясах с надвинутыми на головы остроконечными капюшонами и факелами в руках.
В центре сцены за покрытым черным сукном столом грозно восседал главный инквизитор в красной мантии, повелительно вытянув вперед правую руку. Напротив него два могучих палача терзали стоявшую на коленях прекрасную молодую девушку с разметанными по оголенным плечам волосами и раскрытым в ужасном крике ртом. Один из них держал ее за шею, а второй окровавленными клещами вырывал ногти из ее заломленной назад руки.
Чуть в стороне, лицом к зрителю, находилась еще одна девушка — по сюжету сестра истязаемой. Страдальчески закатив глаза, она зажимала себе уши обеими руками. Последняя фигура представляла собой молодого мулата-предателя, который будучи не в силах вынести творящегося кошмара, в соседней комнате пытался разбить себе голову о стену — его лицо, светлую одежду и саму стену обильно покрывали пятна крови.
Другая не менее отвратительная картина представляла публике средневековую пытку водой — на лавке была раскорячена женщина с невероятно раздутым животом. Один палач вливал ей в рот ведро воды, а другой зажимал пальцами нос, заставляя глотать.
Вид этой пытки оказался настолько омерзителен, что Надежда не выдержала.
— Пойдемте отсюда, — дернув Дениса за рукав, негромко попросила она, — иначе мне сейчас станет дурно… Идемте же!
Винокуров обрадовался этой просьбе, они поспешили покинуть Пассаж и снова оказались на Невском проспекте как раз в тот момент, когда с Петропавловской крепости прозвучал выстрел
— Извините, что затащила вас туда, — немного придя в себя, произнесла Надежда, — но я не думала, что все окажется так страшно!
— Да, эти композиции создавали подлинные мастера своего дела, а фигуры получились совсем как живые, — рассеянно согласился Денис. — Подобного кошмара и в анатомическом театре не увидишь… Может быть, теперь немного погуляем или зайдем в какую-нибудь кондитерскую?
— Лучше погуляем, поскольку сейчас я просто не в состоянии что-нибудь съесть, — заявила девушка, и они не спеша свернули с Невского на Садовую улицу. — Что вы говорили про анатомический театр? О, я понимаю, как будущий медик вы должны быть привычны к подобным зрелищам, но неужели там менее ужасно?
— Пожалуй, да, — задумчиво отвечал ее спутник, — поскольку там лежат абсолютно бездушные тела, а полное отсутствие души на мой взгляд ужасает куда меньше, чем вид души, страдающей от немыслимых мук!
— А, по-моему, совсем даже наоборот — полное отсутствие души гораздо ужаснее, чем душа живая, но страдающая! — тотчас же возразила Надежда. — И, самое ужасное, это ее смертность!
В последнем восклицании Денис услышал некий вызов, приглашающий его к спору. Однако сейчас ему меньше всего хотелось говорить на подобные темы, а потому он неопределенно пожал плечами и улыбнулся.
В отличие от своих приятелей — Петра Ливнева и «любомудра Гришки» — он не слишком-то интересовался «метафизическими вопросами», поэтому старался не вмешиваться в их яростные споры о сущности души, Боге и Вселенной. Разумеется, ни одному из приятелей не удавалось убедить другого в своей правоте, однако эти споры погружали обоих в глубокое раздумье, после чего их вновь тянуло друг к другу — проверить новые аргументы и найти ответы на возражения оппонента. Объединяло же спорщиков главное — то, о чем сказала сейчас Надежда, — неистребимое неприятие смертности человеческого «Я». Ливнев был инстинктивным материалистом, а потому пытался спасти душу, сохранив вечным тело.
«Материя вечна и едина, — не раз восклицал он, — так почему же мы не вечны? Лишь потому, что переходим из одной материальной формы в другую? Но что мешает воспрепятствовать такому переходу? Надо найти источник энергии, которую следует привнести в организм, чтобы на определенном этапе он зациклился в своем развитии!»
Воробьев же полагал душу идеальной сущностью, которая вечно существует в ином, нематериальном мире неведомыми ни одной религии способами. Поэтому, не будучи атеистом, он с усмешкой относился к любым верованиям, называя их «сказками для детей» и полагая, что истина им неподвластна.
«Но как возможно бессмертие души, если она не является субстанцией?» — возражал ему Ливнев.
«Для бессмертия души важна не столько ее субстанциальность, сколько наличие живого Бога, — отвечал «любомудр Гришка». — Если мы отринем основополагающее утверждение «жив Бог — жива душа моя», то тем самым отречемся и от самого смысла своего бытия, которое состоит в служении Абсолютному Добру!»
На все требования приятелей вмешаться в их спор Денис уклончиво заявлял, он не любит философствовать, и его интересуют не абстрактные проблемы Абсолюта, а конкретные исследования тайн живой природы, кто бы ни являлся ее Создателем.