Роль жертвы
Шрифт:
— Ты немножко опоздала, — посетовала Марина Маренич, продолжая манипулировать над секционным столом, — я уже разрез сделала.
Я испытала некоторое облегчение от того, что опоздала к этому торжественному моменту. Но хорошо, хоть самое существенное я не пропустила.
Марина сочла своим долгом подробно комментировать, специально для меня, процесс вскрытия.
— Вот смотри, — продолжила она, — разделили грудинно-ключичное сочленение, дальше по хрящам отделяем грудину, подрезаем язык... так, тут плевра... прямая кишка... и — единым органокомплексом
В секционную заглянула девочка из канцелярии в белом халате.
— Марина, — крикнула она, — ты свитер берешь? А то его унесут.
Марина рукой в окровавленной перчатке махнула девочке, при этом брызги крови с секционного ножа веером разлетелись по кафельному полу.
— Киска, неси сюда свитер, я со следователем посоветуюсь, а то меня цвет смущает.
Киска исчезла на пару секунд, и тут же появилась с ярко-фиолетовым свитером в руках.
— Иди сюда, — ласково сказала ей Марина. — Приложи его ко мне, видишь, у меня руки заняты.
Работница канцелярии послушно приложила к Марининой груди джемпер, и я не могла не признать, что это Маринин цвет.
— Классно, — от души сказала я.
— Правда? — обрадовалась Марина. — Тогда я его беру. Ты понимаешь, я чего-то засомневалась, все-таки цвет обязывающий. Говорят, что много фиолетового может привести к депрессии...
Я про себя порадовалась за Марину, которая каждый Божий день вскрывает трупы, причем не всегда такие красивые, как сегодня; бывают и зеленые совсем, и вонючие, и опарышами набитые, — но которая искренне считает, что депрессия ей может угрожать только в связи с обилием фиолетового цвета в одежде.
Девочка в белом халате унесла джемпер, а Марина продолжила.
— Ты мне скажи, возбуждать будешь что-нибудь?
— Все от тебя зависит, — сказала я. — Что ты там навскрываешь.
— Там же вроде записка предсмертная?
— Есть записка, — подтвердила я.
— Чем травилась барышня? — Марина вскрыла желудок и собрала из содержимого остатки таблеток.
— Судя по упаковкам — димедрол.
— Похоже. Отправлю химикам. Ну что, патоморфологическая картина неспецифичная. Беру кровь, мочу, стенку и содержимое желудка, кишечника, почку, печень, желчь. Головной мозг еще возьму. Через недельку позвони, будем знать про нее все.
Марина углубилась в разверстое перед ней тело.
— Скажи, а правда она — известная актриса?
— Да. Ты «Сердце в кулаке» смотрела?
— Конечно. Так это она там играла? Надо же! А так и не скажешь! — Марина отвлеклась от вскрытия и, откинувшись назад, придирчиво осмотрела то, что лежало перед ней. — Как все-таки грим меняет. Слушай, а писатель этот, по которому кино поставлено, он муж ее, что ли?
— Муж, — кивнула я. — Сегодня придет свидетельство о смерти оформлять, можешь посмотреть на него. Только он бывший муж.
— Вот посмотри, — Марина снова откинулась и любовно оглядела труп. — Вот что им надо? Актриса, талантливая, молодая, красивая. Чего ему не хватало?
—
— Да уж, — согласилась Маренич. — Ты на себя посмотри. Сашка Стеценко извелся весь. Чего ты мужика мучаешь? Все капризы; а ты плюнь на свои капризы. Стукни кулаком по столу и скажи: пошли в ЗАГС, етит твою...
— Что-то я не заметила, что он извелся.
— Извелся, извелся, — пробормотала Марина, погружаясь в процесс исследования трупа и потихоньку абстрагируясь от окружающей обстановки. — Скажи-ка, — внезапно спросила она, — твоя девушка горнолыжницей не была?
— Не-ет, — протянула я, таких данных у меня нет.
— А что, со стропил она не падала? — продолжала допытываться Маренич.
— Да нет же, она вообще вела очень размеренный и спокойный образ жизни. Кроме как в театре, нигде не бывала.
— Может, она играла в чем-нибудь таком авангардистском? Я вот смотрела один оперный спектакль, там прима пела на кровати, а кровать висела метрах в трех над сценой. И я ее почти не слушала, а все думала — а ну как она оттуда навернется...
— Ты знаешь, насколько мне известно, она только в пьесах Островского играла. А в кино последний раз снималась как раз в «Сердце...», два года назад. Но там вроде тоже никаких трюков от нее не требовалось.
— Тогда я ничего не понимаю, — Марина положила секционный нож на край стола и тыльной стороной руки в резиновой перчатке отерла лоб.
— А что такое?
— Подойди сюда, Маша. Подойди, подойди, не бойся. Я мягкие ткани уже с костей сняла, оголила надкостницу, и что я вижу?
— Что? — переспросила я, наклонясь над трупом.
— Смотри, что на ребрах, — Марина провела пальцем по оголенным ребрам, неприятно напомнившим мне мясную лавку. — Вот тут утолщения. У нее костные мозоли. Ребра были сломаны.
— Ну и что? — я поспешила отойти на безопасное расстояние. — Мало ли...
— Мало ли? Человек травится, а до этого ломает ребра? И тебя не интересует, при каких обстоятельствах это произошло?
— Да может, это произошло сто лет назад.
— Вот уж нет. У нее мозольки-то еще не сформировавшиеся. На, потрогай. Им две-три недели. Конечно, рентгенологи тебе точнее скажут, но поверь мне, это свежие следы переломов ребер. Через месяц-полтора мозоль уже не такая.
— Ты хочешь сказать...
— Не желаешь потрогать? Вот здесь, где пристеночная плевра покрывает ребра, проведи рукой, и почувствуешь их.
Я вежливо отказалась, заверив Марину, что я ей полностью доверяю. Не прекращая водить рукой по ребрам, она объяснила мне, что через две-три недели после перелома на кости начинает образовываться утолщение, которое выбухает вперед в виде бугра, — это костная мозоль, которая так и остается навсегда.
— Матушки! — воскликнула Марина, продолжая исследование трупа; про свитер и прочие бытовые мелочи она явно забыла. — Да у нее и старые переломчики имелись. Бурная жизнь была у девушки. Говоришь, бывший муж — писатель?