Роман для женщин
Шрифт:
Боюсь за свою личную жизнь, за свои каждодневные привычки.
Боюсь, что мы станем друг для друга обыденностью.
Боюсь, как бы Оливер не начал действовать мне на нервы.
Боюсь, что не перестану искать.
Первые два месяца — сверх ожидания — превосходны. Мы оба с самого начала делаем для этого все возможное. Оливер встречает меня цветами, голубой шелковой пижамой от Marks and Spencer и белым махровым халатом; в ответ и я покупаю ему кресло, какое не так давно купила Ингрид Губерту.
Оливер в восторге. Он милый, забавный. Мы по-дружески
— Дорогая Лаура, поверь, я в самом деле не имею ничего против твоих шампуней для волос, всякой пены для ванн, бальзамов, кондиционеров, восстановителей для волос и молочка для тела, размещенных по всему периметру моей ванны, — говорит мне Оливер, выйдя из ванной комнаты. — Но конечно, только при условии, что где-нибудь с ее краю останется место для рюмки с вином и мисочки с маслинами…
— Бог ты мой! Разгильдяй с привычками педанта! — смеюсь я. — Самое жуткое сочетание!
Он хватает меня за горло и заваливает на постель.
— Каких-нибудь жалких десять сантиметров, Лаура!
Он удивляет меня разными мелкими подарками. Приходя после работы домой и видя, что в гарсоньерке Оливера горит свет, я с радостью ускоряю шаг; если первой прихожу я, то ловлю себя на том, что жду не дождусь, когда в замке повернется Оливеров ключ.
Мы всегда встречаем друг друга, выходя в переднюю.
— Привет, любовь, — улыбаюсь я.
— Привет, любовь, — улыбается Оливер, обнимая меня. — Каким был день?
Однажды за бокалом вина он снова заводит разговор о детях.
— Бывают дни, когда я могу себе это представить, — говорит он. — Пожалуй, я не был бы против…
— Тебе так скучно? — язвительно припоминаю я его собственные слова.
— В конце концов, мне сорок, — качает он головой. — Не хочу быть на классном собрании сына самым пожилым родителем…
Это мне что-то напоминает, но все равно я целую его.
Почти каждый вечер ложимся спать вместе. Мы уже не отдаемся любовным утехам так часто, как раньше, но и без них с Оливером в постели чудесно. Обычно я притулюсь у него под мышкой, а он согревает мои холодные руки и ноги или слегка водит пальцем по моему лицу (это я обожаю).
Знаете, милые сестры, что такое любовь?
Когда кто-то перед сном просто нежно гладит вашу ладонь.
Однако ничто не вечно под луной.
— «Настоящая цена любви состоит в том, что она была, — в один из февральских вечеров цитирует Оливер Ярослава Гавличека [78] , которого читает. — Воплощенные мечты предвосхищают бури и бесплодными приходят в рай».
В марте эти слова сбываются.
В марте он уже не цитирует мне ничего. Он буквально завален работой — по крайней мере говорит так. Домой раньше приходил в восемь, теперь большей частью после девяти.
78
Ярослав Гавличек — чешский писатель (1891–1943), мастер психологической прозы.
— Привет, любовь, — приветствую я его, стараясь, чтобы это не звучало укоризненно или даже с подозрением.
(При этом, конечно,
Оливер удивленно смотрит на меня, словно ужасно поражен тем, что я живу у него.
— Привет, привет, — говорит он раздраженно, устало.
В последнюю мартовскую неделю он заболевает, а возможно, притворяется больным. Речь идет о заурядном вирусе, однако признаки болезни Оливер излишне драматизирует. Он отказывается вставать с постели, кашляет, пять раз на дню мерит температуру и накачивает себя колдрексом, бромгексином и разными дорогостоящими поливитаминами (его домашняя аптечка, ни дать ни взять, отлично снабженная полевая амбулатория среднего масштаба).
— Я наконец поняла, что это обычная мужская ипохондрия, — с улыбкой говорю я, принося ему в этот день уже вторую сухую пижаму, но он злобствует. Твердит, что его неоспоримый физический недуг я цинично недооцениваю.
Через несколько дней он, естественно, поправляется, но по-прежнему невыносим. Вечерами молчит, а когда прямо спрашиваю его, почему он со мной не разговаривает, раздраженно начинает толковать о том, что все производители моющих средств — круглые идиоты. Его анекдоты перестают быть забавными.
Мне становится с ним скучно.
Ко всему он снова пьет, практически ежедневно. Его одежда теперь еще неопрятнее, чем прежде.
Однажды в середине недели он приходит домой пьяный в стельку (по случайному совпадению в тот самый день, когда Мирек вручает мне в редакции трогательно неловкое любовное послание). Я выхожу в переднюю встретить Оливера, но он, увертываясь от меня, молча проходит мимо и одетым валится на постель. Раздраженно отбросив моего кенгуренка в сторону, мгновенно крепко засыпает.
Разумеется, он храпит — сцена будто из какого-то фильма. Я ставлю у его постели ведро, хватаю мобильник и звоню Ингрид.
— Хочешь знать, как выглядит любовь? — говорю ей без предисловия, не стараясь даже приглушить голос. — Тогда соберись и приезжай сюда…
Мы стоим над пьяным вдрызг Оливером и смотрим на него, как две разгневанные парки: от него несет куревом и алкоголем.
— Так кончаются наши девичьи мечты… — констатирует Ингрид, прикрывая Оливеру обнаженную спину.
— Иногда я бы хотела быть лесбой… — говорю я.
Ингрид обнимает меня и с деланной страстью гладит мне низ живота и груди; оттолкнув ее, иду за письмом Мирека.
«…Возможно, ты будешь смеяться, но я и впрямь чувствую, что под завязку полон настоящей любви, которой мне не с кем поделиться, — пишет мне Мирек. — Жизнь человека тяжела, когда ему не для кого жить, не для кого зарабатывать, не для кого стараться. Думаю, что и тебе, наверное, все это не очень легко, но, если бы ты хоть чуточку могла меня полюбить, мы с тобой вместе прекрасно бы жили, потому что я умею ценить любовь. Женщин я ни в коем разе не бью! Кроме того, я успел кое-что скопить, немного правда, но на маленький, пусть и не новый, домик где-нибудь подальше от Праги, пожалуй, наскреб бы. Или тебя не привлекает жизнь где-нибудь вдали от столичного смога и шума, посреди чистой природы, где межчеловеческие отношения между мужчиной и женщиной еще не испорчены?»