Роман межгорья
Шрифт:
Было ясно одно: комиссия должна уехать из Караташа. Где-то в кишлаке находился Совет и другие организации, но еще свежа была в этих краях память о басмачестве, и никто из членов комиссии даже не думал обращаться к местным властям.
Синявин, взявшись за колесо арбы, с трудом поднялся на ноги. По его виску стекала струйка крови. Он обратился к арбакешу:
— Скажите им, что мы не хозяева. Сам хозяин должен вот-вот подъехать.
Караташцы одержали победу. Когда солнце опускалось за горизонт, члены комиссии вместе с работниками
V
Саид-Али наконец остановил своего изнуренного коня. Он пересек пустыню вплоть до горных отрогов, перевалил через два хребта, двигаясь вдоль бурно несущейся Кзыл-су, и перед заходом солнца достиг обители. Кзыл-су, точно капризная девушка, меняла свой облик — она то несла тихо свои воды по обительским равнинным землям, разливаясь множеством ручейков, то опять наталкивалась на скалы и, соединясь в один рукав, пробивалась сквозь них, а затем по глубокому руслу бурным водопадом обрушивалась в водохранилище, чтобы, окутавшись туманами брызг и водоворотами, скрыться по заурам в горных ущельях.
Саид-Али слез с коня и, ведя его в поводу, направился к чайхане, стоявшей напротив ворот святого храма. Он отдал своего коня владельцу чайханы, будто намереваясь тотчас пойти в обитель, но вдруг передумал и заказал себе чаю. Владелец чайханы обратил внимание на этого необычного посетителя. И часы на его руке, и праздничная городская одежда, и поведение свидетельствовали о высоком положении гостя.
Над долиной прозвучал голос суфи, который полетел меж гор к Караташу и затих там среди безлистых тополей. В памяти Саида-Али воскресали его детские годы, пристав, несчастная сестра… А потом — новая волна воспоминаний, опять Чадак… Любовь Прохоровна, такая молодая и с такой ветхой моралью, старой, как и эти унылые вздохи суфи.
Так же торжественно взывали и столетия назад предки суфи. Его завывание было похоже скорее на проклятия мертвым, чем на облегчавшую душу молитву живых о живом…
Усилием воли Саид вернулся к действительности.
Перед ним стоял поднос с чаем и пиалой. Вежливый чайханщик, почтительно склонившись, ждал, не закажет ли гость еще чего-нибудь.
— Вы давно содержите эту чайхану? — спросил Саид-Али у чайханщика таким тоном, будто бы собирался дать ему отступного, взять на себя его обязанности угождать разборчивой толпе правоверных, что приносят в эту обитель свои грехи и… заговоры против новых порядков и перемен.
Чайханщик не сразу ответил ему.
— С детства. Еще родители начинали.
Саид налил в пиалу кок-чая и задумался. Было ясно, что он подыскивал соответствующую форму для дальнейшего разговора. Но что он может узнать о сестре у этого дряхлого, забитого чайханщика? В густой тени деревьев, в вечной мгле, обитель была почти не видна. Купол минарета ловил последние лучи низко стоящего солнца. Суфи все еще ходил вокруг башенки и старательно взывал к правоверным. Мимо чайханы прошли молящиеся, не успевшие до захода солнца войти в храм.
Саид поставил пиалу. Он не решался задать старику волновавший его вопрос — надо было, точно при охоте на птицу, быть осторожным и выжидать удобного случая.
— А молодой имам-да-мулла живет сейчас в обители?..
И, чтобы не спугнуть чайханщика, Саид тут же энергично потребовал:
— Чилим!
Он с отвращением взял чилим, затянулся и тотчас же выпустил дым. Хозяин виновато поглядывал вокруг, а потом, видимо, решил, что не будет большого греха, если он такому хорошему мулле скажет правду.
— За полвека перевалило, ака.
— А жен много было у него? — с видимым равнодушием спросил Саид, не глядя на ошеломленного чайханщика.
Наступила пауза. Мусульманин должен был бы обидеться, услышав такой богохульный вопрос. Какое он имеет право спрашивать у правоверного о женщине!
Саид-Али вытащил из кармана серебряный рубль и не глядя подал чайханщику.
— Возьмите на святую обитель, сдачи не надо.
Старик смиренно, обеими руками, принял это подаяние.
Он согнулся покорно и, наверное, неожиданно для себя самого прохрипел:
— Воля аллаха, мой добрый ака. Женщина — создание греховное… А у имама обязанности… Почти каждый год какая-нибудь молодая грешница попадает сюда… Грехи наши.
— Они умирают? — как прокурор допрашивал Саид-Али чайханщика.
— Умирают, если аллаху бывает угодно, или…
— Или?
— Отправляют их работать в хозяйство имама, и они уже больше никогда его не видят.
— А дети?
— Что? — не понял чайханщик или сделал вид, что не понимает: при чем же здесь дети в таком святом деле.
В вечерней густой мгле из-за башни вышли гуськом четверо женщин, закрытых новыми чиммат. Они проходили чинно, не оглядываясь, не разговаривая между собой. Позади них, прихрамывая, шла пятая женщина, наверное надсмотрщица, все время поглядывавшая вокруг.
Чайханщик дернул Саида за рукав и глазами показал на женщин под паранджами, которые, медленно двигаясь и поднимая длинными полами пыль на проторенной дороге, скрылись в проходе высокого дувала.
— Недавние грешницы, а теперь жены самого святого имам-да-муллы, — сказал чайханщик, собираясь уходить.
Но Саид-Али, по-прежнему стоя на одном месте и не отрывая глаз от дувала, за которым исчезли женщины, властно остановил таджика.
— Погоди, Рустам-ака!
Таджик опешил: откуда этот человек в хорошем городском костюме и безупречно владеющий узбекским языком знает его имя, если Рустам Алаев лишь второй раз видит этого посетителя?
— Я знаю, Рустам-ака, что ты человек небогатый, хочешь заработать, — уже спокойнее заговорил Саид-Али медленно, будто обдумывая каждое слово. — А заработки от этой чайханы… да какие тут заработки!