Роман о Лондоне
Шрифт:
Обходя комнаты и разглядывая книги, для чего даже приседала на корточки, она сообщила, что оставила машину возле станции подземки, в соседнем сквере. Там ее будет ждать Пегги. Они с Пегги сейчас очень подружились. Она очень ее любит. Госпоже Петерс удалось вызволить дочку из Ирландии. Забрала ее, так сказать, от мужа, и Сорокину вернули мундир. Его послали в Берлин. Пегги поедет к мужу. Они любят друг друга. Они — это Пегги и Константин. Генерал Петряев, по наговорам своей жены, хочет их разлучить. Они этого не допустят. Они — это сэр Малькольм и она. Сорокин снова офицер королевского воздушного флота. Никто не смеет коснуться его супруги. Сорокин перешел в католичество. Католичка теперь и Пегги. Это
Ольга Николаевна болтала, пританцовывая вокруг чемодана. Рядом стояла длинная шеренга поношенных репнинских туфель. Она перепрыгнула через них, а заодно и через самовар.
Репнин был растерян. Тогда она подошла к нему, обняла и прошептала: Kiss me. Потом еще крепче сжала объятия и, закрыв глаза, тихо повторила то же самое несколько раз, не по-русски, а по-английски.
ОГРОМНЫЙ ШОТЛАНДЕЦ
Рано утром в понедельник, на следующий день после визита молоденькой соотечественницы Репнину сообщают из Доркинга, что сэр Малькольм Парк возвратился из Парижа и Репнину следует явиться в его канцелярию, в Лондоне, в одиннадцать часов. Дело важное и не терпит отлагательства.
Называют адрес. Номер телефона канцелярии. (Этих номеров в телефонном справочнике нет.)
Прежде чем отправиться, Репнин звонит туда и уточняет, правильно ли он все понял. С ним говорят какие-то женщины и мужчины. Они подтверждают, что все точно, и указывают станцию подземки, ближайшую. Тогда Репнин заверяет их, что будет в назначенное время.
В то утро, сам не зная отчего, он снял со стены в квартире Ордынского все три портрета Наполеона. Затем оделся в костюм Эдуарда VII, вернее в костюм, какие были в моде во времена этого короля. Аккуратно выбритый и отутюженный, он отправился взглянуть в глаза старому шотландцу, владеющему плантациями на острове Цейлон.
Чтобы признаться, если старик уже все знает, но только в том случае, если он уже знает, что жена ему неверна. Изменяет с ним, бездомным русским князем, который годится ей в отцы. Что она неверна этому огромному, прекрасно сложенному сэру Малькольму, который по возрасту мог бы быть ей дедушкой.
Разве такое возможно?
Возможно, и по ряду причин, а Репнину кажется, прежде всего потому, что он живет теперь в доме, где на стене висят три портрета Наполеона, а еще вероятней потому, что в мире многое переменилось.
Правда, сейчас, в Лондоне, он только русский эмигрант, никто и ничто, живой труп, о чем его шотландскому благородию хорошо известно. Да, он белый русский эмигрант, хотя стал им только потому, что оказался в Лондоне, ибо Красная Армия взяла верх. La grande armee[33] — в настоящее время Красная Армия. И скрывать тут нечего. Ольга Николаевна сама пришла и отдалась ему. Призналась, что решилась на это еще в Корнуолле. Ну и что теперь делать?
Понурый, разбитый, как после утомительного рабочего дня в школе верховой езды в Милл-Хилле, Репнин плетется к ближайшей станции метро, рядом с театром на площади Slone.
Он теперь не чувствует себя безработным в Лондоне. Не вынужден выпрашивать работу. У всяких шотландцев. Он теперь играет на ипподроме. Проиграл на скачках — решил ставить на рысистых. Живет безмятежно, а что будет в сентябре — подумаешь, какое дело. Будь что будет. Во всяком случае, его самого на этом свете уже не будет. А до того времени можно неплохо пожить. Имеющиеся у него деньги он заработал честным трудом, не попрошайничал. По милости скакунов, которые, вероятно, сжалились над бедным эмигрантом. Этого стыдиться не следует. Они не станут измываться над ним, как
Что понадобилось от него Парку?
Поди-ка не начнет расспрашивать его о своей супруге?
Может, и начнет, но тем не менее: La grande armee — сейчас русская армия.
Это точно: он эмигрант, он принадлежит белой армии, разбитой, он не имеет права гордиться победами Красной Армии. Он служил в армии, которая была игрушкой в чужих руках, которую снаряжали англичане, американцы, французы, итальянцы, греки и даже японцы. А сражалась она против русских же людей и теперь развеяна по всему миру, словно мусор. Во время революций случается всякое. Всякое случалось и в Кронштадте. И все же Парк должен признать: та, белая армия прежде была увенчана орденами Святого Георгия всех четырех степеней, пока собственноручно не совершила самоубийство. Она заплатила за все своими жертвами и слезами. Но это в прошлом. Прошлое.
О чем изволит сейчас разговаривать с ним его шотландское благородие? О женщинах? О браке?
Для русского человека секс вовсе не основа основ. Надо молчать. Его, князя, Лондон превратил в мелкую сошку, в счетовода у каких-то седельников, сапожников, обувщиков, в носильщика, в конюха. Что надо от него этому исполинскому шотландцу? Хочет поговорить о женах? Но об этом не разговаривают. Может, он хочет предложить ему новую работу?
Но что бы он ему ни предложил, как бы ни унижал в дальнейшем и ни надувал его Лондон, существует та, другая, не белая, а красная армия, к которой, как это ни странно, князь все-таки душой принадлежит. Армия — победительница. Жаль только графа Покровского. Что за службу ему там предложили? Да, да, а Репнину не хотелось бы лишь отвечать на вопрос о том, правда ли, что сэру Малькольму изменяет жена. Но что делать? Она учит русский язык. Разве этого не достаточно?
А та битая, несчастная белая армия была частью России и говорила на очаровательном языке. На русском. На языке Пушкина. Лучше бы шотландцу ни о чем его не спрашивать. La grande armee сейчас — российская армия.
(Репнин упустил из виду, что Ольга Николаевна, предлагая ему себя, воспользовалась не русским, а английским языком.)
Размышляя о том, что шотландец будет расспрашивать его как своего брачного «помощника», Репнин испытывал чувство стыда, и оно не покидало его всю дорогу, пока поезд метро мчался к станции Святого Павла. От смущения, что ему придется разговаривать на подобную тему, Репнина бросило в жар и, сидя в вагоне, под землей, он побагровел, сразу став похожим на английского священника, которого душит тесный воротничок; такой воротник английские священники называют в шутку «собачьим ошейником». Dog’s collar.
Сидевшие напротив пассажиры вполне могли заключить, что перед ними — пьяница, у которого к горлу подступает тошнота, и что он таращит глаза, боясь, как бы его не вырвало. О чем станет спрашивать Парк? Этот вопрос не давал Репнину покоя, вызывая не страх, а ощущение стыда. По возрасту он годился молодой женщине в отцы. А шотландец — в дедушки. Разве это не смешно? Ему хотелось поскорей остаться с Парком с глазу на глаз.
Здание, адрес которого ему дали, находилось неподалеку от собора святого Павла. Старинный особняк в окружении высоких современных новостроек производил странное впечатление. Он выглядел будто привидение, явившееся из якобинских времен. Пока Репнин шел к калитке, он никого не встретил. Двери можно было дать лет двести. В доме было четыре этажа. Рамы огромных английских окон подымались и опускались подобно гильотине. Над входной дверью имелся навес, который в Лондоне называют «капюшон». Hood.