Роман о Лондоне

Црнянский Милош

С удивлением он заметил, что при этих словах шотландец ухмыльнулся, хотя постарался скрыть свою ухмылку. Хорошо, сказал сэр Малькольм, подождем до сентября. Речь идет об организации нового, прямого сообщения по морю между Англией и этими сумасшедшими в Москве. Гулль — Ленинград. Тут и для Репнина найдется кое-какое дело. Он ему нужен.

Затем Парк спросил о Наде. Потом подошел к шкафу и вынул две книги, явно для кого-то приготовленные. Попросил Репнина их прочесть. Тут описаны морские пути между Англией и Санкт-Петербургом, в прошлом. А еще лучше, если, мол, Репнин пойдет и взглянет на ту контору и кафе при ней, где некогда были заключены первые договоры балтийских судовладельцев и английских торговцев относительно сообщений на Балтийском море. Baltic Exchange. Это имя получит и его новый

корабль. Это очень романтическая история. Он велит секретарше подготовить для Репнина рекомендательное письмо. Разрешение на посещение судна. Он, Парк, на днях возвращается в Париж. Они с генеральшей Барсутовой обивают пороги русского посольства в Париже. Прикладывают все силы, чтобы втолковать этим психам, что граф Андрей ни в чем не виноват, что Покровский во время революции еще ходить не умел, что родители увезли его из России грудным ребенком. Помимо всего прочего, он французский подданный. Русские не имеют на него никаких прав. Он думает (I think) даже, что эти московские безумцы должны за многое благодарить его, Парка. Он, Парк, им еще пригодится.

Он снова советует Репнину посетить балтийские канцелярии и морской музей. Парк полагает, что англичане, и шотландцы, конечно, и шведы на Балтийском море должны чувствовать себя как в родном доме. Он, Парк, это море хорошо знает и любит его. Если Репнин пожелает, он предоставит ему возможность взглянуть своими собственными глазами на горячо любимый им Санкт-Петербург. Об этом несколько раз напоминала ему его супруга. Она учит русский язык. Он не имеет ничего против этого, хотя сам не любит Пушкина. Ему, Парку, не нравится Пушкин, этот опиум для русского народа. Если уж им так нужна поэзия, лучше бы любили Лермонтова. Он любит Лермонтова значительно больше, чем Пушкина. Может, потому, что Лермонтов по происхождению шотландец? — прибавил и покраснел от смущения.

Посещение Парка, вероятно, на этом бы и завершилось, если бы огромный шотландец вдруг, как бы ни с того ни с сего, не задал Репнину вопрос, который застиг того врасплох, изумил и вывел из себя. Сэр Малькольм спросил, известно ли Репнину, что граф Андрей в Париже появлялся в форме русского офицера и состоял на разведывательной службе у генерала Мюллера. Он, конечно, очень извиняется, но хочет уточнить у самого Репнина — не служил ли и он в то время в штабе Деникина? Это очень важно. От этого зависит сейчас судьба Покровского. Парку это необходимо знать. Репнин может рассказать ему все начистоту и о себе, и о графе Покровском. Англичане умеют хранить тайну.

Побагровев, не скрывая, что оскорблен старым шотландцем, Репнин быстро заговорил. С улыбкой, желчной.

Зачем это ему понадобилось? — сначала спросил глухо.

Затем, отвечал сэр Малькольм, что власти здесь расспрашивают его о Покровском, да и о Репнине тоже. Подозревают, что оба питают какие-то странные симпатии к тем безумцам в Москве.

Репнин смотрел старику прямо в глаза горящим взглядом, будто готов броситься и схватить его за глотку. Однако вскоре его взор угас. Поблек и словно растворился на внезапно побледневшем лице. С графом Андреем, сказал Репнин, он на подобные темы никогда не разговаривал. Что же до него самого — он не скрывает и никогда не скрывал своих симпатий. Он продолжает любить Россию.

Парк пристально смотрел на Репнина и тоже улыбался. И все же, сказал немного тише, князь, вероятно, не может испытывать симпатии в России к тем, которые натворили там черт знает что, допустили столько мерзости, ужасов, не укладывающихся в голове насилий. И он должен в этом признаться. Как может князь все это одобрять? Например, он, Парк, не мог бы жить в стране, где нет свободы — свободы печати, свободы слова, свободы мысли.

Что касается его, отвечал Репнин, то он никогда не одобрял того, о чем сейчас было сказано. А если речь идет о свободе, то разговор об этой даме, в честь которой по всему свету воздвигнуто столько памятников, слишком бы затянулся. Лучше его не начинать. Репнин бы хотел сказать лишь одно: человек не имеет права на измену и предательство. Не имеет права служить чужеземцу. Никогда. А несправедливости в мире всегда хватало, и конца ей не видно. Революция — это не увеселительная прогулка. Ней любил Францию, столько раз был ранен, защищая ее. И не требовал от жизни бог весть что. Даже верности собственной жены. А когда Франция Людовика приговорила его к

расстрелу, он сам скомандовал залп. Другие революционные маршалы поцеловали руку короля. Что же до Репнина, он прежде всего русский и должен сносить свою судьбу. Отец хотел пристроить его секретарем к Сазонову, когда скончался Бенкендорф, русский посол в Лондоне. Дядя мечтал, что он будет опытным инженером на его сибирских рудниках — кто и что только не хотел из него сделать. Попав в штаб Брусилова, Репнин неожиданно стал солдатом. Прапорщиком. Брусилов остался в России, а он не остался и не намерен более что-либо предпринимать и менять в себе. Будет таким, как есть, до конца. Для него все, что произошло в России, представляется каким-то страшным сном. Но сейчас Этот сон явно становится лучше. Вот и все. Сон стал лучше!

Вероятно, чтобы хоть несколько успокоить его, шотландец начал расточать похвалы царской армии и заметил, что вначале, во время первой мировой войны, у русских все шло прекрасно. Артиллерия Иванова гремела, подобно грому. Брусилов разбил неприятельскую армию в пух и прах. России надо было до конца держаться Англии, и все было бы хорошо. Вместе с Англией Россия бы торжествовала победу.

А Репнин уже раскаивался, что пустился в болтовню со стариком, и укорял себя за бессмысленный диалог с этим шотландским верблюдом. К чему он? После того, что произошло с Покровским, он не ожидал подобного разговора, но не хотел спрашивать, чего от него добиваются. Репнин поднялся, давая понять, что намерен прервать беседу. Произнес свою обычную фразу: все в прошлом. Все уже давно прошло. А когда шотландец еще раз повторил, что останься Россия до конца вместе с Англией, ей было бы лучше, Репнин иронически улыбнулся.

Он не верит, не верит, что для России так было бы лучше и что это могло бы ее спасти.

А когда шотландец вдруг заявил, что, по сути дела, Россия изменила в войне союзническим договорам, у Репнина кровь бросилась к голове.

Да, да, но вопрос лишь в том, кто из союзников кого предал? Да, в начале войны Иванов гремел со своей артиллерией как гром. Мы спасали Францию. Брусилов повел на бойню миллионы солдат, чтоб вовлечь в войну еще одного союзника — Италию. Хорошо, хорошо. Ура нашим верным союзникам! Верным союзникам? А у союзников и во время первой мировой и во время второй войны на уме был двойной план. Чтобы Германию направить не на запад, а на восток, на Россию. Чтобы в конце концов за мирным зеленым столом России среди победителей не оказалось.

— Все это — чистый бред! — воскликнул огромный шотландец.

— Нет, это не бред, — спокойно ответил ему Репнин. — Россия на своих плечах вынесла главную тяжесть войны, а когда войну проиграла, мы продолжали стоять по стойке смирно перед царской ложей в Мариинском театре. Нас ничему не научили ни декабристы, ни Пушкин. Мы, царские офицеры, за исключением моего покойного товарища Барлова, продолжали стоять по стойке смирно тогда, когда даже неграмотные казаки на Знаменской площади отказались подчиняться командам. Безумцы и сумасшедшие не те, что сейчас в Москве. А мы.

Парк был явно взбешен. Злобно повторял:

— То, что сейчас говорите вы, бывший царский офицер, очень любопытно. По-вашему, выходит, офицеры должны были стать на колени перед красными знаменами, расстрелять царя и капитулировать?

Парк явно не рассчитывал на такой оборот беседы и смотрел на Репнина с изумлением, особенно после того, как Репнин с усмешкой ответил: да, именно, они должны были сделать нечто подобное. То, например, что сделал Барлов. То, что в подобной ситуации сделали бы декабристы, что сделал бы Пушкин или что сделал Тухачевский.

— А вы не хотите учесть, что сделали красные?

— Они, сэр Малькольм, создали армию. Новую армию, — прибавил Репнин, зардевшись. — Для меня что вы ни говорите, этого уже достаточно. Они спасли Россию. Для меня этого достаточно.

Последние слова Репнина окончательно вывели шотландца из себя. Он закричал театрально, во весь голос: что они спасли? Какую Россию? Проходимцы без рода и племени? Космополиты?

Репнин с удивлением глядел на Парка, но не улыбался. Он вспомнил, что там, в России, у него осталась мать, которая, если верить сообщению Красного Креста, пять лет назад еще была жива. Парк тоже встал и уже примирительно говорил: он понимает — в тот момент царской армии трудно было определить свою позицию, решить, куда податься, направо или налево.