Роман о Лондоне
Шрифт:
Когда она скрылась за углом, гибкая, как девушка-спартанка, с ногами балерины и вся в темном, Репнин принял твердое решение порвать эту связь. Ему было стыдно. Будто он завлекает девчушку. Во всяком случае, дверь решил не отпирать, сколько бы в нее ни звонили. На лице, как всегда в минуты огорчения или возмущения несправедливостью, появилась обычная ироническая усмешка, и он пробормотал себе под нос — ясно лишь одно: его молоденькая соплеменница любит своего старого отца, полковника Кузнецова, превратившегося в Париже в мелкого лавочника. И то слава Богу. Хорошая дочь.
А для нее подобные любовные свидания были неким дополнением к жизни со старым шотландцем. Дополнением к тем ее любовным ухищрениям, которых требовал от нее супруг и к которым она привыкла как безропотная одалиска. Женщина была ребячлива, но и бесстыдна. Скакала вокруг Репнина совсем голая, а целовалась, как отроковица. Потом шепотом, глядя ему в глаза, спрашивала по-французски: вы довольны?
После ее ухода он подошел к зеркалу. Две глубокие морщины залегли у него возле губ. Страсть, которую всколыхнула в нем ее молодость, как рукой сняло. Она ему уже надоела. По возрасту он ей годился в отцы. Несмотря на усталость, Репнин после свидания долго не мог уснуть, размышлял, что делать дальше, как оборвать эту связь. Так ни до чего не додумавшись, провалялся до рассвета.
Рано утром Мэри обнаружила в его постели дорогую женскую пуговку и положила ее на мраморный подзеркальник. С этого дня по утрам старая англичанка сторонилась Репнина, будто святая дева развратника. Старалась не встречаться с ним во время завтрака. Накрывала на стол и исчезала до того, как он за него сядет. Хотела продемонстрировать ему свое презрение.
А солнце между тем в тот год светило в окна весь август и даже в начале сентября. Как будто отдыхая в Корнуолле, Репнин каждое утро шел в Гайд-парк — плавал в озере, брал лодку и выгребал по нескольку раз до так называемого Итальянского сада. В общественной купальне он встречал немало влюбленных молодых пар, которые из-за недостатка средств проводили лето в городе и загорали рядом с ним. Репнин с удивлением наблюдал за ними и чувствовал к ним зависть. Этим девушкам и юношам было на вид лет по двадцать с небольшим. Он среди них очень выделялся. На его висках уже проступила седина. А молоденькая соотечественница ему просто надоела.
Молодые люди были на двадцать — тридцать лет моложе его. Для каждого из них он мог бы быть отцом. Размышляя обо всем этом, Репнин подолгу лежал на песке или на дощатом помосте у самой воды и смотрел на вышку, с которой сам не прыгал, но где всегда толпились юноши и девушки.
Каштаны в парке, за его спиной, уже покраснели. А лебеди со всего озера собирались к маленькому мостику, откуда жена Шелли бросилась в воду и где было всего глубже.
Потом Репнин возвращался домой завтракать. Рядом с чашкой, на столе Мэри ежедневно оставляла ему небольшой счет. В комнатах была приятная прохлада. Несколько дней он спокойно прожил так в тишине дома. Потом принялся за осуществление своего странного намерения: решил оклеить стены квартиры оставленными Ордынским обоями. Обои были суперсовременны и необычны по цвету и рисунку. Одевшись в спецовку, он, посвистывая, работал целыми днями и только под вечер, после того как его молодая соотечественница сообщала из какого-нибудь автомата, что едет к нему, исчезал из дома. Она пользовалась автоматом, чтобы никого не навести на свой след? «Средний класс, средний класс эта леди», — бормотал кто-то ему в ухо — Барлов, Джон, Джим?
Малярное дело с каждым днем ему все больше нравилось. Наконец-то он делает что-то, имеющее смысл. Репнин ловко клеил обои, хотя никогда раньше такая работа ему даже не снилась. Да и не так-то уж это было просто. Ему казалось даже, что легче сдавать экзамены в артиллерийском училище. Обои были испещрены множеством линий, и подогнать куски надо было так точно, чтобы полоски тютелька в тютельку переходили одна в другую. Надо было расположить и расклеить их в некоем логическом порядке, словно это были таблицы логарифмов. Ордынский для своих стен разыскал какие-то непривычные тона, каких не обнаружишь в природе, какие можно увидеть только во сне или на античных фресках. Это типично ремесленное занятие с каждым днем все больше требовало не столько работы рук и умения, сколько скрупулезного расчета. Время от времени Репнин, сидя высоко на стремянке, оставлял работу, смотрел на стены и размышлял или даже мурлыкал что-то себе под нос. Ни разу в жизни до этого он не испытывал такого удовлетворения — во всяком случае, так ему казалось. Несколько дней в тишине дома он чувствовал себя абсолютно счастливым. Верил, что до конца сентября обязательно закончит работу. Сейчас мысль о самоубийстве выглядела просто безумием. Но ничего другого ему не оставалось. Своей соотечественнице он сказал, что в квартире работает маляр «каждый день, до полудня», а про себя все скрыл. Мэри же сказал, что так, мол, они договорились с Ордынским. Он знал, что в конце концов покончит с собой, абсолютно в этом не сомневался, но сейчас переживал минуты полнейшего человеческого счастья, хотя со стороны это могло бы показаться невероятным. Ему и самому казалось невероятным и невозможным, чтобы человек, испытавший счастье, мог наложить на себя руки. Мэри он объяснил, что малярное дело — его хобби.
Уже
Подгонять один к одному куски было нелегко, хоть рисунок обоев состоял просто из точек, линий, каких-то углов и треугольников и не изображал ни цветов, ни веток с листьями, ни морских раковин, какие он видел на античных стенах, и не представлял собой сложные орнаменты. К тому же Ордынский предусмотрительно накупил разных руководств, которые следовало прежде прочитать. Занимаясь делом, за которое он вначале взялся шутя, Репнин почувствовал, что рядом с ним, с его жизнью, с его страшным решением возникает на стенах — точнее, он сам создает на этих стенах — некий новый мир разума, покоя, игры интеллекта, где можно утешиться или просто немного отдохнуть от жизни. Где царствует тишина. Новое занятие Репнина явилось каким-то странным эпизодом в конце его жизни и одновременно введением в новую, лучшую жизнь, в некий лучший мир. Он холодел при мысли, что с концом сентября для него уже не будет места ни в этом доме, ни в Лондоне, ни вообще в жизни. До двадцать шестого сентября у него была крыша над головой, а куда деться потом, куда приткнуться? Этого он не знал и не мог придумать, сколько бы ни силился. Когда, утомившись, он начинал размышлять над жизнью — собственная судьба да и вообще все человеческое существование вызывали только усмешку. Смешным выглядело и то, чем он сейчас занимался. Эти квадраты, треугольники, окружности, геометрически правильные, на стене создавали случайные и бессмысленные комбинации. С чего Ордынскому понадобились именно такие обои?
Стены, покрытые геометрическими фигурами, холодным языком логики говорили ему, будто он оказался с ними один на один в некой гробнице, что нет и не может быть для человека утешения ни в Боге, Отце и Создателе, ни в пиве, ни в бессмысленности мира, ни в его делах, что на его долю остаются лишь случайные и бессмысленные обрывки собственных мыслей и работа. Случайные эпизоды, как следствия человеческой жизни. Игра красок, точек, линий, да и то не всегда.
Просматривая оставленные Ордынским руководства, он увидел фотографию Николая Ивановича Лобачевского и прочитал то, что, еще будучи юнкером, учил о великом русском математике, приводившем в восторг всех юнкеров. Он вспомнил, как на экзамене его спросили, каково главное завоевание ученого, утвердившее его имя в истории России. Он помнит свой ответ. Главное — его непреклонная русская воля. Лобачевский был ужасающе беден и тем не менее в течение долгих лет упрямо отстаивал свое учение и завоевал известность сначала в своем университете, затем в Санкт-Петербурге, а потом и во всем мире. Благодаря открытиям в геометрии и философии. Сейчас, словно снова на экзамене по геометрии, мучась с этими фигурами на стене, он смеялся над своим прежним ответом. Тогда следовало бы сказать иначе: ГЛАВНОЕ достижение Лобачевского — это то, что он усомнился даже в Эвклиде. Надо уметь сомневаться. Русские все принимают на веру. Им надо научиться сомнению. Через несколько дней, в последних числах сентября он, следуя логике своей жизни, должен совершить последний шаг, положить конец и себе и всему, если не намерен в старости влачить жалкое, позорное, нищенское существование, и шаг этот один: смерть. Смерть.
Случай распорядился так, что неожиданно он занялся этой работой и провел несколько недель в радостном возбуждении, которое способен создать лишь человеческий ум, человеческая мысль. Он присел передохнуть, перед тем как вымыть руки и приняться за приготовление ужина. Ссутулившись, но чувствуя собственную силу, он сидел на стремянке в белой спецовке. Услышал, что почтальон опустил в щель на двери почту. Вымыл руки и пошел поднять письма.
Одно письмо было от Ордынского. Из Польши. Письмо веселое. Встретили его в Польше хорошо. Вернется не раньше начала или середины октября. Пусть Репнин не съезжает, пока не получит от него телеграммы. Кроме письма — было еще извещение с почты. На имя Репнина из Польши получена посылка. За ней надо явиться лично и заплатить какую-то малость. На полу лежал также конверт с изображением запряженной четверкой гнедых лошадей почтовой кареты, какие были в Польше два века назад. Это была реклама известной кондитерской. Рядом оказалось и письмо от Нади, из Америки.
К концу августа письма жены становились все печальнее и грустней. Сейчас она сообщала, что болела, но теперь поправляется. Все будет хорошо. Они с тетей возвратились в Нью-Йорк. Тут их ждали невеселые известия. Несмотря на имеющийся договор, тетке все-таки придется закрыть в гостинице бутик русских антикварных украшений. А Надин договор о фильме о русском балете с участием ее кукол все еще не подписан. Ей продлили пребывание в Америке еще на три месяца, но не дольше. Она совершила большую ошибку, уехав из Лондона, от мужа. Хотя любила его сильней, чем прежде. Чем когда-либо прежде.