Роман о Лондоне
Шрифт:
И разве не безумие с его стороны сравнивать человечество с опавшей листвою, подобно Гомеру? С разносимой ветром листвою. Любое притязание смертного мыслить о человечестве в целом делает его похожим на сумасшедшего. Вот и ему было бы полезнее вспомнить о своем возрасте, о своей жене, прежде чем кидаться с этих скал вниз головой в волны, вынесшие его потом на отмель. Как великолепно встретил его океан на станции New Quay, с его пустынным берегом и беспредельной синевой. И в каком виде он его возвращает назад — с ночным горшком. (Хотя Репнин и отказался им воспользоваться.) Пока поезд мчался, пересекая Корнуолл и Девон, этот русский все время что-то бормотал себе под нос, уставясь на свою белую гипсовую
Его уволят, он не сомневался в этом.
И только одного он не знал — что будет дальше с ним и с Надей.
В ту ночь в поезде он долго не мог заснуть. Он горько иронизировал над собой — надо же, чтобы он один из стольких миллионов возвращался после отпуска с гипсовой ногой! Он воображал себе, как будет скакать воробьем, выделяясь из толпы людей, спешащих по утрам к метро и автобусным остановкам. Его, конечно же, уволят из фирмы «Paul Lahure & Son». Одна беда тянет за собой другую, такова воля Божья. Смерть тех, кто был нам дорог. Войны. Россия. Керчь. А следом годы и годы скитаний и бедствий, нужда и забота — Греция, Алжир, Прага, Италия, Париж, Португалия. И все это лишь для того, чтобы обнаружить: и в Корнуолле «прах» называется прахом. (Нашего героя изумляла эта таинственная перекличка между языками разных народов. Вот она, общность человечества, в невнятной скороговорке, в слезах.)
Тем временем экспресс неостановимо мчался в ночи вдоль берега моря, и Репнин очнулся от забытья лишь на станции Эксетер. В тяжелой дремоте перед ним вновь возникло наваждение: тот русский эмигрант, который превратился в этом городе в сторожа общественной уборной. Словно бы скрываясь от беззвучной мольбы пойти заменить собой несчастного соотечественника, Репнин натянул на голову простыню. Когда больше не стоит жить, когда перед тобой неотвратимо стоит смерть, надо закрыть свое лицо, так поступил Цезарь перед смертью. «Покрыть себя славой», — слышится язвительный шепот русского в купе.
Для чего был дан ему этот отдых, эти летние каникулы? Его наградили тем, что он окончательно понял, — он потерял Россию навсегда. Нет у него больше пристанища в России. Для чего провел он две недели летних каникул в отеле с диковинным названием «Крым» данным ему, по всей видимости, нарочно для того, чтобы напомнить: Севастополь в конце концов пал? Кто были эти люди: чета Крыловых, Беляев, Сорокин, граф Андрей со своей тещей, с которыми познакомился он в этом местечке, носящем имя корнуоллского святого и полного диких роз? St. Mawgan. Растет там и пальма у въезда в местечко. Есть и пивной бар, где по вечерам собирается местное общество и пьет пиво, заменяющее в Сантмаугне любовный эликсир.
При въезде в местечко в тот первый день, вспомнилось ему, им навстречу попался красный автобус, в точности такой, какие ходили в Лондоне, тяжелый, покачиваясь, полз он вдоль моря, как какой-то красный слон.
Что он расскажет жене об этом отдыхе? О чем промолчит? Часы проходили в размышлениях, и Репнин в полусне слушал монотонное и ритмичное постукивание стального обода колес на стыках рельсов.
Да, да, он непременно расскажет жене об океане и поляках, и, конечно, о русских, чьей-то волей превращаемых в отеле «Крым» в англичан. И обязательно о малиновке, что залетала даже в комнаты. (Надя обожает птиц!)
Но вот о чем ни в коем случае не собирался он рассказывать, так это о мыслях о самоубийстве, все чаще приходивших ему в голову с тех пор, как он повредил себе ногу.
Об этом он, конечно, промолчит.
На первых порах случаи самоубийства среди царской русской эмиграции были достаточно редкими. Молодежь его круга, офицеры царской армии, очутившись за границей, первые годы прожигали жизнь в попойках и веселье. Распродавались драгоценности, жемчуг и золото, и под гром русской песни лилось рекой шампанское. Это был плач эмигрантов по России. Безудержно
Дольше всех, по наблюдению Репнина, держались опустившиеся субъекты, сальные, косматые, заросшие бородой, они читали книги под светом уличного фонаря и стойко сносили голод, убежденные в пользе голодания. От голода их щеки приобретали особый цвет прелестных белых роз.
В последние дни пребывания в Корнуолле Репнина охватила еще более глубокая меланхолия, чем та, которую он испытывал недавно в Лондоне, и дня два перед отъездом он скакал по берегу с мыслью о том, что ему надо было бы здесь покончить с собой. На море.
Бедняжка Надя, с тех пор, как она стала зарабатывать чуточку больше от продажи кукол-эскимосов, которые она делала из какого-то синтетического материала, белого и мягкого как пух, она надеялась изгнать из его головы черные помыслы о самоубийстве. Она жаждала жизни. А между тем Репнин за время своего отдыха в Корнуолле окончательно утвердился в намерении расстаться с женой, отослав ее ради спасения к тетке, а затем тихо уйти из этой жизни. Исчезнуть со сцены. Подобно чайкам, возвращавшимся на те же самые скалы, мысли о самоубийстве все чаще посещали его в маленьком местечке Сантмаугне. Но прежде всего надо было дождаться, когда она уедет к своей родственнице в Америку. После чего исчезнуть, как исчезло множество русских, и даже Красный Крест бессилен был их отыскать.
The rest is silence, повторял он про себя, не разрешая бросить в лицо англичан оскорбительное выражение Камброна. Мысленно вглядываясь в полусне в океан и представляя себе берег Корнуолла, Репнин приходил к выводу: на море ему было бы легче всего разыграть завершающий акт трагикомической истории его жизни. На море это будет и тише и эстетичней, чем в Лондоне. Ему достаточно будет дождаться штиля, выйти в море в лодке и встать на корме. А потом выстрелить себе в висок. Он упадет в воду. Если набить карманы галькой, он тотчас же пойдет ко дну и там останется среди водорослей, морских звезд и рыб. Утром прибой вынесет на берег лодку еще одной разбитой судьбы. Ему не придется видеть Надю старой и сгорбленной, как те старушки, что продают по лондонским улицам розмарин и спички. И Надя будет помнить его таким, каким он был, когда они повенчались с ней в Афинах.
Он не мог бы прежде убить свою жену, как это сделал Новиков. Нет, это невозможно, хоть единый миг перед тем, как он пустит себе пулю в лоб, видеть ее, корчащуюся в смертных судорогах на окровавленной постели. Услышать ее предсмертный хрип. Нет, невозможно увидеть ее в воротах смерти — atrium mortis. И ей не придется лицезреть его в какой-нибудь богадельне покрытым коричневыми пятнами, предвестниками конца. С отвалившейся челюстью и землистым цветом кожи. Помнится, это называется: «Гиппократова маска». Он уйдет без всякого прощального письма. К чему оно?