Роман о Лондоне

Црнянский Милош

Выйдя из парадного, Репнин на мгновение останавливается и смотрит на фонтан, прямо перед их домом. Потом окидывает взглядом ту часть Лондона, которая открывается сразу, с первых шагов. Направляясь к ближайшей остановке автобуса, Репнин шагает, вернее ковыляет вдоль знакомых развалин на противоположной стороне улицы. Теперь тут хлопочут строители. Вспомнив, как заботливо — памятуя о ноге в гипсе — каждое утро напутствует его жена, он шепчет: «Пустяки». Загипсованная нога вполне надежна. Он стоит на ней прямо и прочно. Он сильней, чем прежде.

На углу так называемой «королевской» улицы была пекарня. Каждый день его встречал здесь запах свежего хлеба. Потом он проходил возле лавочки, где покупал овощи и рыбу во время войны. Лавочник с тех пор очень изменился. Он потерял любимого сына, остался с одним младшим. Весь как-то ссохся, стал неразговорчивым. Репнин старается незаметно проскользнуть мимо его витрины. Чем он мог его

утешить? Нет утешения для людей, некоторые, говорят, находят утеху в Боге, другие в пиве.

Так говорят, но все это пустые слова.

Все утешения — пустые слова.

Еще несколько шагов, и Репнин оказывается на автобусной остановке. Чаще всего ходит номер 11. Болтают, что это устроили для себя банковские клерки, потому что одиннадцатый идет в деловой центр Лондона, где находится и Английский банк, в знаменитый Сити. Репнину нужно ехать до остановки Green Park, его автобус ходит реже. Надо ждать. Мужчины ожидают спокойно. Женщины любят втиснуться без очереди. Для Репнина подняться в автобус сейчас все равно что проделать гимнастическое упражнение, почти что цирковой номер. Сначала следует ухватиться за поручни да при этом следить, чтобы не выпала из рук палка. Потом поставить на ступеньку одну, не обе — но сначала одну, потом вторую ногу — да побыстрей, хотя окружающие люди терпеливо ждут. Возле самой двери — место для инвалидов. Да, да, но нередко англичанки усаживаются на это место. И делают вид, что не видят человека с загипсованной ногой. А кондуктор по утрам любит петь. Поет какую-нибудь оперную арию. Якобы так работать ему нравится больше.

Выбравшись из автобуса на упомянутой остановке или, как он обычно говорит, — у отеля «Ritz», Репнин, опираясь на палку, ковыляет до перекрестка и сворачивает на улицу Сент-Джеймса (Святого Иакова). И проходит ее до конца, где за углом лавка «Paul Lahure & Son». Он старается незаметно проскользнуть мимо швейцара у входа в известный отель. А швейцару этот ковыляющий человек с гипсовой ногой уже знаком, он видит его здесь каждое утро и поэтому приветливо здоровается и улыбается ему, словно хочет сказать, что тот скачет уже совсем хорошо. А Репнину, хоть он и убеждает себя, что это невозможно, все кажется, будто швейцар знает откуда-то, что и сам Репнин стоял вот так же в Париже перед одним ночным заведением, облаченный в казачье платье, которое он называл: «генерал Дыбенко». И хотя до сих пор Репнин стыдится, что когда-то согласился на подобную службу, он тем не менее, проходя мимо отеля «Ritz», всякий раз с удовольствием вдыхает доносящийся из открытой двери аромат кофе, джема и цветов. Лет семь назад он изредка заходил сюда. А сейчас поспешно ковыляет мимо собравшихся на углу разносчиков газет и сворачивает в соседнюю улицу. Еще немного, совсем немного — и он минует известную шляпную лавку «Locks», где в витрине выставлены макеты голов в наполеоновских треуголках и конфедератках польских повстанцев. И множество форменных шапок британских солдат — просто навалом. Затем ежедневно останавливается на две-три минуты посмотреть на развод караула перед воротами дворца Сент-Джеймса и взглядывает на огромные часы и на три окна на втором этаже. На головах гвардейцев — папахи из медвежьего меха. А время на огромных часах никогда не совпадает с часами Репнина, и тем не менее это всякий раз его изумляет.

В тот день, когда он впервые после болезни пришел на работу, в лавке устроили торжественную встречу. Никто не упрекнул его за то, что он отсутствовал дольше, чем положено по закону, все его окружили, с интересом рассматривали загипсованную ногу, словно на ней был не гипс, а белый охотничий сапог нового, невиданного фасона, сшитый лондонской фирмой. Он каждому вынужден был повторить свой рассказ, как влез на скалу и прыгнул очертя голову в воду. Как ему вдруг показалось, будто раздался выстрел, да, выстрел, как он едва выплыл и тут ощутил, что левая пятка просто повисла.

Словно рефрен все вслух повторяли: ахиллово сухожилие. Ekillis tendon. И особенно сочувственно — обычно надменная мисс Мун. Она загорела на солнце, посвежела от прогулок на яхте. На ней было легкое платье, под которым угадывалось юное тело. Молодой Лахур пожирал девушку глазами. (Сандре нездоровилось, глаза ее были заплаканы.)

Мисс Мун спустилась к Репнину в подвал.

Если б она знала, что он отправится на отдых в Корнуолл один, без жены, она пригласила бы его к себе в Фолькестон. Она там устраивает какой-то аквариум. Ее родные были бы рады с ним познакомиться. И хоть это побережье вблизи Лондона не так величественно, как в Корнуолле, им было бы неплохо. Могли бы на ее яхте махнуть во Францию. Это совсем рядом с проливом. Какая досада, что он женат, —

сказала она, улыбаясь, — с женатым мужчиной в Англии так вести себя не принято.

Она пристально смотрела ему в лицо. Наклонилась нечаянно, и ее маленькие теплые груди, словно два голубя, легли на его плечи. Репнин спросил себя: откуда такие нежности? Может быть, она поссорилась с молодым Лахуром, с которым, как он слышал, теперь проводит время?

В лавке никого нет. Робинзон с Зуки ушли обедать — отмечают день рождения Робинзона. Репнин из-за ноги остался в лавке, сидит один, в полумраке. Над головой тускло светит электрическая лампочка, ее уже кто-то успел подменить.

Сейчас она голубая, словно ирис.

Бухгалтерский стол высок, неудобен, в первый же день он напомнил Репнину пюпитр дирижера, сейчас он придвинут к наружной стене. Но по сути дела стол находится под землей, под окном. Сквозь зеленое стекло почти ничего не видно. Окно упирается в асфальт, оно покрыто толстым слоем пыли. Можно различить лишь тени от ног прохожих.

Мисс Мун еще две-три минуты стоит у него за спиной.

Странная девушка. Ей не больше двадцати двух, двадцати трех лет. Рассказывает о своем аквариуме. Потом показывает ему цветные картинки — буклет фотографий какого-то американского аквариума — она хочет взять его за модель для своего, который собирает в Фолькестоне. Когда клала фотографии на стол, Репнину в какое-то мгновение почудилось, что вот-вот она его обнимет. Потом сказала, что идет обедать. Хотя с удовольствием осталась бы здесь, в подвале, и показала бы наиболее красивые экземпляры, которые ей будет очень трудно приобрести. Дороги.

После ее ухода Репнин перебирал фотографии. С картинок смотрят на него странные морские существа, какие-то рыбы, названия которых он не знает. Таких он никогда не видел. Даже в детстве. В школе. Одна рыба очень похожа и на бабочку, и на рака. Туловище какого-то допотопного рака, а на нем выросли синие с розовым крылья. На крыльях — чудные черные пятна. У рыбы белый нос. И рот тоже белый. А над носом два черных глаза с неподвижным взглядом. И все это чудесное, пестрое, маленькое рыбье тельце завершается огромным павлиньим хвостом. Самое странное, Репнин уверен — эта рыба, глядя на свет, о чем-то ДУМАЕТ. Лицо этого похожего на рака создания имеет изумленное выражение мыслящего существа, с которым он вполне мог бы встретиться в морской пучине. Погибни он тогда в Корнуолле, эта полубабочка-полурак, возможно, приплыла бы к нему. И как бы увеличивая странность этой картинки, вокруг чудо-рыбки плавают и снуют в воде какие-то черные сердечки, с белыми султанами вместо хвоста. Скользят по воде, будто листики, но не желтые, а составленные из черных и белых пятен. А под этими рыбешками, этими листиками повисли в воде красные, белые и синие морские коньки, они стоят вертикально среди водорослей на самом дне аквариума. Они напоминают крошечных аллигаторов. И на глазах превращаются в фигуры шахматных коней. У них вытянутые мордочки, они словно бы сделаны из кораллов, аквамарина, жемчуга, хрусталя.

Репнин не может себе представить, как плавают эти филигранные существа. А как они совокупляются? — спросила, уходя, мисс Мун и улыбалась, перебирая картинки.

Вместе с фотографиями мисс Мун оставила и чек. Просила заполнить его и, таким образом, вступить в члены-учредители их клуба. Это недорого. Один фунт.

Репнина увлекло невероятное сходство морских существ на фотографиях в книге с человеческими лицами — женскими и мужскими. Выражение их глаз — то веселое, то грустное, задумчивое. И хотя эти глаза располагались на голове так, что смотрели каждый в свою сторону, они с разрисованных, будто лица африканских племенных вождей и воинов, голов глядели прямо на него, и это были взгляды не чудовищ, а священников и мудрецов. У одного странного существа два голубых глаза находились над самым розовым ртом, это была явно рыба, но плавала она словно шар, составленный из топаза, смарагда и турмалина. А в ее взоре, устремленном с цветной фотографии, виделось что-то очень близкое и знакомое с детства — это было выражение глаз родителей, родных, сверстников. И рот был мягкий, с опущенными вниз губами, словно искаженный болью, словно порывающийся что-то ему сказать. Конечно, он кое-что слышал, учил, знал еще с юнкерской школы о далеком прошлом земного шара, о морях, океанах, флоре и фауне и их связи с историей человечества, но все эти сведения не вызывали в нем того изумления, какое он испытал, разглядывая оставленные мисс Мун фотографии странных существ. Это было совсем другое. Его поразили ЛИЦА морских обитателей, очень похожие на лица самураев, кавалеристов, стариков, на Деникина, на Барлова, на женщин, на любовниц, с которыми он был связан до женитьбы, и все они сейчас взирали на него из воды, как некогда смотрели в Петербурге, с фотографий, вложенных в письма, лица печальные и грустные. Рыбы смотрели на него в упор, будто хотели что-то сказать. Его не оставляла мысль о том, что они хотят ему что-то сказать.