Роман о Лондоне
Шрифт:
В тот день вечером Репнин прямо из лавки отправился за Темзу — под Темзой — на метро. Моросил мелкий дождь. Невзирая на просьбу жены хотя бы на этот раз, для визита к врачу, взять такси, Репнин пошел пешком до ближайшей станции подземки. Ему стыдно было тратить деньги, которые жена сейчас получала из Америки от ее тетки, Марии Петровны, младшей из княжон Мирских. Он ковылял, опираясь на палку, а металлическая скоба, охватывающая под гипсом пятку его левой ноги, скользила. Кое-кто из прохожих на мгновенье останавливался и смотрел на него удивленно.
У входа на станцию «Trafalgar» — страшная толчея, длинный хвост, ждут терпеливо, ждет и он. Дожди, лондонские, которые вначале он ненавидел, теперь ему, можно сказать, даже приятны. По лицу скользят
В те первые, мирные, послевоенные годы Лондон пытался хоть как-то упорядочить свой ужасный транспорт, организовать его разумней. Тем не менее на станции метро в предвечерние часы стекались огромные массы мужчин и женщин, и сообщение становилось хаотичным. На станциях время от времени железные двери опускаются, словно решетки в клетках для зверей, а здоровенные полицейские стараются удержать и распределить людской поток, который надвигается, как океанские волны. Родители поднимают детей на плечи. Внизу, под землей, автоматические двери вагонов закрываются с трудом, так как всякий раз приходится втиснуть внутрь хоть еще одну спину, еще одну туфлю, еще одну ногу, мужчину, женщину.
Загипсованная нога превратила этого русского в мрачного и хмурого человека, которого раздражают толпы возвращающихся с работы людей. Эти люди кажутся ему безумцами. И такое повторяется дважды в день: Лондон утром жадно заглатывает людей, а вечером их изрыгает.
Нет никакой связи между огромным чужим городом и его внутренним миром, его мыслями, страданиями. Он видит ясно все вокруг, но воспринимает, как сон, умозрительно.
Лондон расчертил улицы, они полосатые, будто африканские зебры, а толпы людей, которые возвращаются с работы домой спать, напоминают ему отступление генерала Куропаткина или прорыв Брусилова, но и от этих сравнений не становится легче. Может, будь он сейчас в России, он ощутил бы смысл своих движений, чувств, мыслей, а здесь он этого не ощущает, потому что в здешней действительности все кажется ему ненастоящим — и то, что сам намеревается сделать, что делает, куда идет. Букашка в каком-то отвратительном сне. Калека. Он не знает, что с ним будет, когда снимут гипс. Он знает лишь, что у Крылова он должен быть ровно в семь.
У входов в лондонское метро сейчас сотня, две, восемьсот, кто знает, сколько тысяч мужчин и женщин, и все ждут, как и он, ждут терпеливо — на такое способны лишь англичане. Вероятно, чтобы томящейся толпе было полегче, перед станциями подземки, возле кинотеатров всегда оказывается какой-нибудь уличный певец, который хрипло дребезжит, словно дервиш. А бывает, забредет и старый, вероятно бывший, циркач-гимнаст и стоит посреди тротуара на голове. Рядом на асфальте шляпа, и туда бросают пенни.
Репнин смотрит на стоящего вверх ногами человека, улыбается и приходит к выводу, что и он в конце концов мог бы таким образом зарабатывать свой хлеб насущный.
Но ощущение, что все это просто сон, продолжает его мучить.
Через час-другой такой Лондон перестанет существовать, и все успокоится. Исчезнут под землей огромные толпы людей, они рассеются по домам, и только на центральных улицах в темноте потечет река светящихся автомобильных фар. Боковые улочки и переулки наполнятся любовным воем кошек, а ночные сторожа начнут обходить двери и витрины магазинов, освещать фонариками замки, и, если окажется все в порядке, подобные призракам, они продолжат свои ночные прогулки, охраняя собственность. (Лондонскую святыню.)
Не заснет лишь Нельсон, как в Париже Наполеон. Человек, любивший сотню женщин и водивший на смерть сотни тысяч французов, оравших во все горло: «Allons enfants de la patrie!»[29]
Памятник погибшим в Крымской войне, как и Нельсон на высоком постаменте, раздражал Репнина всякий раз, когда он проходил мимо, выйдя из лавки и направляясь к дому, и всякий раз он молча проклинал французского императора. Почему? Сам не знал. При мысли о царе Николае он ускорял
Ему потребовалось добрых пятнадцать минут, чтобы оказаться внизу, в вагоне, и еще пятнадцать, чтобы прибыть на станцию со странным названием «Слон и Ладья». И пока он ехал под Темзой, которая текла над ним по земле, ему удалось отделаться от безумных мыслей, каждый раз лезших в голову при виде памятника Крымской войне. Эти мысли почему-то всегда приходили к нему возле лавчонки, что находилась невдалеке от их подвала. Отсюда посылали Наполеону нюхательный табак — даже когда он жил, словно закованный Прометей, пленником на острове Святой Елены.
Англичане разрешили экспортировать табак — для императора?
Слон и Ладья? Эскалаторы на этой станции тяжеловесные, металлические. Устаревшие очень, и движутся медленно, будто в нерешительности. Люди поднимаются молча, разговоров не слышно. Расходятся, поднявшись наверх, без единого слова.
Это бедный, рабочий район.
За Темзой, в Лондоне, совсем иной мир.
Как две стороны медали, непохожи в столицах европейских городов районы, расположенные на разных берегах реки. На одном берегу живут всегда бедней, тяжелей, но зато душевней. Мужчина, у которого он спрашивает, как побыстрей добраться До дома врача (говорит ему адрес), улыбается. Рукой указывает на здание. Там. Не более сотни шагов.
Дом врача — вернее дом его жены — оказался действительно совсем близко, через дорогу от парка, рядом с больницей. Скромный двухэтажный дом, такой же, как соседние, с палисадником впереди. Бетонированная дорожка ведет к крыльцу, где на дверях табличка: Mr. Krill. M. D. A. и при этом мелкими цифрами: 5—7.
Войдя в приемную, Репнин был неприятно удивлен. Маленькая, душная комнатка была наполнена больными — хотя уже миновало семь часов — мужчинами, женщинами, детьми. Эти люди очень отличались от тех, среди которых некогда, да даже и в теперешней своей бедности, он жил. Они не походили на жителей того, другого, берега Темзы. Рядом с ним сидели некрасивые, несчастные, опустившиеся женщины с больными, опухшими лицами, подурневшими от страданий, грубой жизни, да и пьянства. Может быть, их единственной утехи? Когда какая-нибудь из этих женщин поднималась, чтобы прикурить сигарету, Репнин замечал, что и ноги ее отекли, и ступает она, как-то раскачиваясь от самых бедер. У многих из сидящих в комнате мужчин на лицах, на руках виднелись язвы, раны, экземные воспаления. Переговаривались полушепотом. Только когда какая-то женщина, проходя мимо Репнина, запнулась за его ногу и угодила ему на колени, послышались тихие смешки. А Репнину надолго запомнился тот вечер, лицо женщины, ее испуганный взгляд из-под очков. Он был в центре внимания. Его появление здесь было слишком необычным. И хотя он терпеливо ждал и любезно сторонился, пропуская каждого возле себя, он чувствовал, что присутствующие воспринимают его будто какого-то мандарина. Дверь, ведущая в кабинет врача, то и дело отворялась, в ней вполоборота возникал, подобный призраку, Крылов и слышался его голос: Следующий! Next!
В белом халате он выглядел огромным.
Репнин безропотно ожидал своей очереди.
В приемной все пропахло дезинфекцией. Даже стены. На стенах — рекламы страховых обществ, аптек, больниц. Прошло добрых полчаса, пока Крылов его заметил. Стал извиняться. Видно было, что он устал и подавлен. В белом халате он казался огромным. А Репнин и позабыл, какой он высокий.
Прежде чем отправиться с ним в соседнюю больницу, Крылов повел Репнина по коридору в свою квартиру. Хочет, говорит, показать ему детей. По телефону вызвал со второго этажа и жену. Она, мол, тоже рада увидеть Репнина, отпуск которого в Корнуолле так хорошо начался и так скверно кончился. Хочет возобновить их знакомство, познакомиться с Надей. Посидеть как-нибудь вместе за чашкой чая.