Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки
Шрифт:
Где сейчас такая вобла, я вас спрашиваю? Тёмная, твёрдая, с тонким, а не сшибающим с ног, ароматом и топящимся на бочках янтарным жирком. Где-где, осталась там, в пропавшем нашем детстве…
Кстати, тогда же нами была выработана гениальная схема просмотра любимых кинофильмов несколько раз подряд без унизительной для юного интеллигента повторной оплаты. Мы просто втихаря оставались в полутёмном зале, прячась между рядами или под сидениями, и когда подозревающие всех тётки-билетёрши запускали новую партию «киноманов», мы бестелесными тенями присоединялись к следующему волшебному сеансу. И так раза по два или по три. И мне ни капельки
И в мельчайших деталях я помню, как интересно было в Миркином доме. Например, их славного песика Тёмку, что чуть слышно и уютно цокал по паркету, а придурки-соседи снизу постоянно жаловались на «жуткий лязг когтей животного». «Шерстяного пёську» иногда «планово» мыли в ванной, и Мирась, зарываясь носом в его чёрную шкурку, всегда умилялся: «Мыльцем пахнет…».
Моя соседка по этажу, замечательная тетушка Галя традиционно засылала меня сдать её накопленную за месяц стеклотару (муж её «приличнейше» выпивал) и всегда оставляла мне горсть серебряной мелочи, ласково поглаживая по рыжей моей голове. И вот тогда мы с моим Миркой наперегонки бежали на угол покупать эти кошмарные, а тогда сказочные для нас беляши, и если они оказывались на высоте, «авторитетный» Мирась неизменно важно и с видом знатока-кулинара изрекал: «Хороший беляшик, без вымя!».
Разумеется, все его шальные рубли-копеечки тут же шли на то или иное общее «благое дело».
Мы жили, в общем-то, в квартирах-близнецах, только я на два этажа выше. Но кое-какая разница всё же имелась. Родители Мирася являлись счастливыми обладателями роскошной Большой Советской Энциклопедии, полного собрания Конан Дойла и прочих чудес, которые я благоговейно листал каждый раз, бывая у него в гостях. В доме было фортепиано, дети играли на инструментах, недурно рисовали, и это было необычно. Я лишь слегка бряцал на «ненастраиваемой» гитарке, оставшейся от деда Степана, пиликал на его же аккордеоне марки «Вельмайстер» «Тирольский вальс», да прочёл раз по восемь «Петра Первого» Алексея Толстого и «Три мушкетера» Дюма – «обязательные книги» в каждом советском доме.
Сейчас я, конечно же, понимаю, что была это обыкновенная хорошая еврейская семья, где учить детей музыке, языкам и приличной литературе было делом нормальным.
Этот самый пресловутый «еврейский вопрос» я не просекал совершенно класса до девятого, лишь смутно что-то отмечая в столетиями осаждаемой «антисемитизмом» родовой памяти. Единственный только раз Мирка как-то робко сообщил мне, что, мол, в семье их всё вовсе непросто, и дедушка у них… еврей. На что я растерянно пробормотал какую-то детскую невероятную чушь, вроде «ну, дедушка – это же не считается», даже тогда смущённо ощутив, какой же бред я сморозил.
Тем более что, я абсолютно не понимал тогда, в чём же проблема, если кто-то там «хохол», «еврей» иль «татарин», ну разве что цыганки пугали меня своим антисоциальным пёстрым обликом и крикливым вызывающим поведением.
Честно говоря, единственный и неповторимый друг моего непростого детства Мирась – есть лучшее доказательство отвратительности такой зловонной штуки, как «антисемитство». Услышал я как-то в метро эдакое корявое словечко.
Кстати, презабавнейший случай на эту щекотливую, но «вечную» тему произошёл со мной в так называемом незабываемом «Лагере труда и отдыха» в классе восьмом или девятом.
Тогдашняя наша классная – Эра Моисеевна Кирзон, национальность её озвучивать, думаю, глупо, торчала почему-то денно и нощно в нашем домике-бараке, где обретались исключительно юноши. На мой непросвещенный взгляд, охранять честь и непорочность развесёлых наших девчонок было бы куда разумнее.
Она была превосходным преподавателем биологии, замечательно рисовала нам разноцветные потроха различных обитателей планеты, причём левой рукой, хотя энергичные замечания в наших дневниках исполняла строго правой.
Так вот, ведя с нами умиротворённые беседы по различным «политкорректным вопросам», один из вредных ученичков неожиданно и подловато задал ей такой вот вопросец: «Эра Моисеевна, скажите, а кто такие семиты?». К этому моменту туманное осознание, что есть какие-то вот не такие «специальные» люди, уже наклёвывалось в детских головенках, и мы затаив от ужаса дыхание, ждали возмущённого разгрома неделикатного невежи. «Я сейчас отвечу на твой вопрос» – по виду спокойно ответствовала суровая наша Эра, и неспешно закончила свою, начатую было тему. Но на деле, конечно же, она дала себе некий тайм-аут на обдумывание более чем компетентного ответа: «Ну а теперь по поводу твоего интереса: семиты… Это жители Северной Африки!».
Вы только представьте, насколько неловкая эта была тема, что наша весьма смелая, а и порой бесцеремонная Эрушка была вынуждена дать такой глупейший ответ. (Хотя формально она почти не слукавила – действительно, учёными предполагается, что предки протосемитского языка «протопали» в Переднюю Азию именно из Африки). Она могла запросто взять любого здоровенного хама за ухо и выставить вон из класса, никто и никогда не смел ей перечить, ни из учителей, ни тем более из шелупони-ученичков. А тут так нелепо уйти и трогательно спасовать от простой, но, видимо, настолько уж «запретной» темы.
В школьные годы я с любопытством думал, ну надо же, какие же у людей случаются странные имена, наверное, так непросто жить с такой витиеватой и нестандартной фамилией, и как она, вообще, такая вот могла появиться на свет: Эра Моисеевна Кирзон, Лилия Ильинична Сегалович, Наум Израилевич Цейтлин – все наши почтенные преподаватели.
Между прочим, фронтовик и умница Наум Израилевич почему-то всегда ценил мои несуществующие (на мой убеждённейший взгляд) математические способности. И всегда, встречая меня уже студентом Универа, обязательно говаривал с уважением: «Ну, Игорёк, я даже не спрашиваю, как у тебя дела в этом вашем институте, я просто-таки уверен – всё в высшей степени блестяще!». Спасибо Вам, милый Наум Израилевич, но мне всегда так неловко было принимать эти Ваши лестные комплименты – я был на самом деле совершеннейший оболдуй…
В праздных разговорах с моими приятелями, евреями по происхождению, я намеренно не ухожу от этой «деликатнейшей темы», и на меня даже иногда обижаются, а бывает и наоборот, слышу я изумлённое: «Чувак, я хочу с тобой выпить и поговорить…».
Это неожиданное предложение излить измученную душу я получил от наполовину хохла, наполовину «жителя Северной Африки» Лёши – бухгалтера одной из моих нелепейших «промежуточных» контор. Он как-то бодренько прошёлся по темочке «все люди братья», на что же я в своей «аля Максим Горький» суровой манере заметил: «Лёш, ну ты что, сам, что ли не понимаешь, что отношения эти «братские» очень и очень даже непростые…». Тут-то он и поражённо присел, не предполагая, что на эту «тематику», которая «двести лет вместе», можно запросто и честно пообщаться.