Роман с Блоком
Шрифт:
– Несмотря на то, что положение России сейчас критическое, я продолжаю, в общем, быть оптимистом… чего даже сам себе не могу объяснить. Наша демократия в эту минуту действительно «опоясана бурей», но обладает непреклонной волей, что можно видеть и в крупном, и в мелком каждый день. Без сомнения, содержанием всей современной нам жизни становится всемирная революция, во главе которой стоит Россия. А мы сами так молоды, что в несколько месяцев можем совершенно поправиться от трехсотлетней болезни самодержавия. Говоря по совести, после нескольких месяцев пребывания в Петрограде я несколько притупился
– Что вы имеете в виду? – уточнил Муравьев.
– Видите ли, Николай Константинович… – замялся Блок. – Теперь здесь уже, так сказать, «неинтересно», в смысле революции. Правые, и кадеты, и беспартийные, пророчат Наполеона, причем одни Первого, другие – Третьего. В городе, однако, больше признаков русской лени, и лишь немногие парижские сценки из времен Коммуны. Те, кто свергал правительство, частью удрали, частью попрятались. Бабы в хвостах дерутся. Какие-то матросы из Кронштадта слоняются по улицам с ружьями… да, в общем, много такого, сами видите.
– Ну, так и что же тут удивительного? – улыбнулся товарищ министра юстиции.
– С моей точки зрения, задача Временного правительства – удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах колебания не уменьшался. То есть довести нашу двинувшуюся в путь страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость. И при этом вести ее все время по краю пропасти, не давая ни упасть в эту пропасть, ни отступить на безопасную дорогу, где Россия, конечно же, затоскует в пути, и где дух революции отлетит от нее.
– Красиво сказано. Образно… – отметил Муравьев.
– Хотя вообще-то я чувствую: музыка времени усложняется. Но ведь и вся жизнь наших поколений, жизнь так называемой просвещенной Европы – не больше, чем бабочка около свечи… Я с тех пор, как сознаю себя, другого и не видел, я не знаю середины между прострацией и лихорадкой, – Блок отложил нож и вилку. – Этой серединой, наверное, будет старческая одышка, особый род головокружения от полета, предчувствие которого у меня уже давно было…
– Сочиняете сейчас что-нибудь поэтическое? – Муравьев понимающе покачал головой.
– Нет.
– Очень жаль, – огорчился Николай Константинович. И процитировал Блока по памяти:
Идут века, шумит война,Встает мятеж, горят деревни,А ты все та ж, моя страна,В красе, заплаканной и древней…Это было приятно, однако поэт покачал головой:
– Знаете, я перед уходом на войну вдруг решил, что стихи мне писать не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо было мне самому тогда категорическим образом измениться, или чтобы все вокруг изменилось, чтобы вновь получить возможность преодолевать материал…
Десерт заказывать не стали, но попросили кофе по-турецки, хотя в некоторых заведениях его теперь называли иначе – «кофе по-армянски», потому что русские воевали с турками на Кавказском фронте, и так звучало более патриотично. В ожидании официанта насытившегося Николая
– Если можно так выразиться, старая русская власть делилась на власть безответственную и ответственную. Вторая несла ответственность только перед первой, а не перед народом… – Он поправил пенсне. – Такой порядок государственного устройства требовал людей, твердо верующих в божественное происхождение монархии, мужественных и честных.
Блок почти автоматически открыл блокнот для стенографических записей, с которым теперь на работе не расставался. Собеседник покосился на него и продолжил:
– Как вы и сами вполне справедливо заметили, всех этих свойств давно уже не было у носителей власти в России. Верхи мельчали, развращая низы, и это продолжалось много лет. Последние годы, по признанию самих носителей власти, они были уже совершенно растеряны. Однако равновесие не нарушалось. Отчего же? Да оттого, любезный Александр Александрович, что безвластие сверху уравновешивалось равнодушием снизу! Русская власть находила опору в исконных чертах нашего народа. Отрицанию отвечало отрицание. Так как опора была только отрицательною, то, для того чтобы вывести из равновесия положение, надо было ждать толчка. Толчок этот, по громадности России, должен был быть очень силен. Таковым и оказалась война…
Муравьев сделал эффектную паузу, которая обыкновенно производила впечатление на присяжных заседателей:
– Надо помнить, однако, что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких, чем принято думать, и чем полагается думать «по-революционному». «Революционный народ» – понятие не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и «чудом» – скорее, просто неожиданностью! Как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома…
– Я понимаю, – согласился Блок. – Революция предполагает волю – так было ли действие воли?
– Было. – Николай Константинович на секунду задумался и добавил: – Со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю только, была ли это революция?
…После кофе председатель Следственной комиссии рассчитался – разумеется, за обоих, категорически не принимая возражений, – и они с Блоком, выйдя из ресторана, повернули по Мойке к Большому Конюшенному мосту, от которого было рукой подать до Дворцовой набережной.
– Красота какая… – восхитился интеллигентный москвич Муравьев.
И действительно, река была сегодня хороша – темно-синие волны, небольшой ветерок и рассыпанные по воде блики солнца. Александр Блок с благодарностью улыбнулся. Как-то в самом начале войны он впервые прокатился вверх по Неве на пароходе и убедился, что Петербург, собственно, только в центре еврейско-немецкий. Окраины его были по-настоящему грандиозные и очень русские – и по грандиозности, и по нелепости, с ней соединенной. Собственно, уже за Смольным начинались необозримые хлебные склады, элеваторы, товарные вагоны, зеленые берега, громоздкие храмы и неторопливые буксиры с именами «Пророк» или «Богатырь».