Роман с демоном
Шрифт:
Скоро должна была начаться пятиминутка. Заведующий, профессор Покровский, страшно не любил, когда сотрудники опаздывали. Анна быстро переоделась, накинула халат и собрала волосы на затылке в пучок. Схватила стопку историй и поспешила в конференц-зал.
Покровский прохаживался перед входом, то и дело поглядывая на часы. Анна на бегу поздоровалась с ним и проскользнула в зал. Она едва успела занять место во втором ряду и положить стопку на колени.
Профессор встал за кафедру, снял очки в золотой оправе и достал коричневый клетчатый платок. Покровский обстоятельно протер стекла и водрузил
«Ее убили во время секса», — так, кажется, сказал вчера журналист? Вяземская попыталась мысленно представить картину убийства. Девушка раздевается, ложится на кровать, начинается медленная любовная игра. Партнер целует ее… В какой момент появляется бритва? Анна решила реконструировать события с конца. Смертельной стала рана на шее. Точное и уверенное движение лезвия оборвало жизнь.
Убийца одной рукой придерживает голову, другой -- делает быстрый и сильный взмах. Из раны фонтаном хлещет кровь, она заливает преступника, девушка бьется и…
«Ноги!» — подумала Анна. Положение жертвы недвусмысленно указывало, что движения ее были ограниченны. Почему?
«Потому, что он в этот момент находился в ней! Максимум, что она могла сделать — это обхватить его бедрами за талию. Поэтому посмертная поза получилась именно такой — с широко разведенными ногами». Вот и разгадка. Хорошо. Что дальше? Как быть с порезами? Несомненно, они были сделаны незадолго до страшного финала, но при каких обстоятельствах?
Вяземская достала лист бумаги и схематично набросала изображение женского тела. Три поперечные полосы на животе. Две — ниже пупка, одна — выше. Три — продольные. Центральная — строго по срединной линии тела, боковые отстоят от нее на одинаковом расстоянии.
Разрезы ровные, нажим на лезвие был равномерным. Как это можно сделать, если девушка отбивается? Практически никак. Любой поворот тела неминуемо привел бы к искривлению пореза, но они были идеально ровными. Значит…
«Значит, и в этот момент он находился сверху», — заключила Вяземская. Картина постепенно вырисовывалась. Девушка легла на кровать. Убийца стал ее ласкать, целовать, вошел в нее… И вот тут-то в его руках появилась бритва.
Анну передернуло. Внезапно она почувствовала ужас, который охватил несчастную от прикосновения к разгоряченной коже холодного металла.
«Он получал от этого удовольствие! Он был внутри нее, может, двигался и одновременно — резал! О боже!».
Анна подумала про Панину. Наверняка и с «безумной Лизой» было так же. Маньяк занимался с ней любовью и рассекал кожу, наслаждаясь выступающей кровью и содроганиями ее тела. Да, пожалуй, так.
Воспоминание о пережитом насилии какое-то время дремало в мозгу Паниной. Память почти полностью вытеснила его, пока в один день… Точнее, в одну ночь оно вдруг снова не вспыхнуло с бешеной силой.
Возможно, муж повел себя как-то необычно. Сделал движение, походившее на движение маньяка, или шепнул что-то похожее. Сработала эмоциональная память — Панина взяла бритву и убила его.
Вяземская уставилась на рисунок. Что-то не складывалось. Где-то ее рассуждения
Царапины — вот что не вписывалось в общую картину. Панина сама нанесла себе царапины, и это было ей приятно — Анна хорошо помнила выражение блаженства, застывшее на ее лице. И оргазм — ведь он был! Странная двойственная реакция на воспоминание о насилии. В одном случае — убийство, в другом — сексуальное наслаждение.
Вяземская машинально пожала плечами. «Тяга к страданию заложена в человеке изначально, особенно — в женщине, поскольку она, в отличие от мужчины, существо не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Все эти «бабьи» скандалы, капризы, ссоры, — не что иное, как повод для нравственных переживаний, необходимое средство энергетической подпитки. Звучит парадоксально, но зачастую женщина хочет, чтобы ей причинили боль, унизили и растоптали ее личность. Так, через боль и страдание, происходит очищение и возрождение того невероятно сложного и тонкого механизма, каким является женская психика. А сочетание боли физической и душевной на фоне сексуального возбуждения в совокупности дают потрясающе широкую палитру эмоций, заставляет звучать все струны — мощным, хотя и разрешающимся в миноре аккордом».
Анна невольно улыбнулась. «Нет, скорее — септаккордом, где-то посередине между минором и мажором. Изменчивость, половинчатость, недоговоренность. Пресные слезы, зыбкое промежуточное звено между горькими рыданиями и радостным смехом.»
Видимо, и царапины можно было объяснить — пусть не с научной, но чисто женской точки зрения. Однако такое объяснение Вяземскую не устраивало. Туманным материям не место в официальных документах, вроде истории болезни.
Информация о Паниной была явно недостаточной, и Анна решила покопаться в архивах — сразу, как только закончится пятиминутка.
Профессор уже начал покашливать — это служило условным сигналом, что он близок к завершению своей речи.
— И вот на это, уважаемые коллеги, я бы хотел обратить ваше пристальное внимание. Спасибо!
Врачи встали и потянулись к выходу. Анна подождала, пока все выйдут, и подошла к Покровскому.
— Валентин Власович! — сказала она тоном школьницы, просящей учителя отпустить ее с уроков. — Вы позволите мне немного поработать в архиве?
Профессор снял очки и снова принялся полировать стекла клетчатым платком. Вяземская подозревала, что таким образом старик просто выгадывает время, необходимое для обдумывания ответа. Старая уловка. Нехитрый трюк.
— В архиве? — наконец переспросил он. — Что за надобность?
Архив института располагался в подвале главного корпуса. Доступ к нему никогда не был свободным: слишком много там хранилось документов, не подлежащих широкой огласке.
— Я хочу поработать с материалами уголовного дела одной из пациенток, — уклончиво отвечала Анна.
— Какой именно?
— Елизаветы Паниной.
Покровский смешно почмокал губами.
— А-а-а, «безумная Лиза»? Чем же она вас так заинтересовала?
— Да так… — стараясь говорить как можно беспечнее, сказала Вяземская. — Появились кое-какие вопросы.