Роман с куклой
Шрифт:
– Останьтесь, поручик.
– Какие будут указания? – немедленно отозвался Митя.
– Указания? – Бледное, донельзя утомленное лицо адмирала дернулось. – Погодите… – Он потер руки, остановился над столом, на котором была разложена карта. – Вам не кажется, поручик, что большевики украли у меня победу?
– О чем вы, Александр Васильевич?
– О том, что они постепенно, шаг за шагом, разрушают мои замыслы, рвут фронт… Это какое-то потрясающее невезение! На фронте гибнут солдаты, а в тылу идет безудержная спекуляция, пир
Митя вдруг вспомнил, как совсем недавно слышал на площади частушку, которую распевал какой-то мальчишка: «Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель омский…» Это о нем, о Колчаке.
О человеке, который последним усилием пытался сохранить то, что еще осталось от великой империи.
За последние несколько недель Верховный правитель похудел, подурнел, выглядел чрезвычайно утомленно. Митя видел, что тот находится в состоянии крайнего нервного напряжения. Во время разговора Колчак спазматически прерывал речь – откидывал голову назад и в таком положении застывал на несколько секунд, закрыв глаза.
Потом он снял со стены самурайский меч, подошел к пылающему камину и принялся вглядываться в сталь, отражавшую огонь. Колчак словно медитировал. Митя вдруг вспомнил – об Александре Васильевиче рассказывали, что тот увлекался самурайским учением.
Мите было и жаль его, и вместе с тем – он испытывал раздражение.
– Александр Васильевич…
– Да, поручик? – не сразу повернулся к нему Колчак. – Что вы хотели?
– Отправьте меня на фронт. Ей-богу, надоело тут, – сказал Митя просто. – Вся эта штабная возня…
Колчак дернул головой.
– Нет. Нет.
– Александр Васильевич… – твердо начал Митя, но Колчак его перебил:
– Война проиграна, но есть еще время выиграть новую, и будем верить, что в новой войне Россия возродится. Революционная демократия захлебнется в собственной грязи, или ее утопят в собственной крови. Другой будущности у нее нет! – Он как будто говорил сам с собой. – Я адмирал, но вынужден стать командующим на суше!
Он уронил меч.
Митя хотел ему помочь, но Колчак остановил его движением руки.
– Поручик, я вас не могу отпустить. Омск скоро будет взят красными. Мы едем в Иркутск, там будет новая резиденция… Правительство эвакуируется туда. Семь поездов, три из которых будут заполнены золотом – его мы когда-то отбили у красных, в Казани. Золото Российской империи. Это золото не должно достаться большевикам – это раз. Оно не должно достаться нашим союзничкам – это два…
Вечернее солнце золотом заливало сад. Уже не жгучее, как в полдень, а просто горячее, оно слегка припекало щеки, от него щекотало в носу…
Ива сидела на крыльце своего дома, подняв лицо к солнцу и закрыв глаза. Она, словно ящерка, ловила тепло и свет, испытывая странное, мучительное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
Она не знала, что делать с этим теплом, с этим солнцем, с этим дивным летним вечером, со своей любовью к Даниилу Михайловскому. Если бы можно было законсервировать, закатать в банки это солнце и тепло – вроде вишневого компота, а потом, зимой, по глоточку отпивать от летней сладости… Но нет! Мир вокруг не поддавался человеческим рукам, он словно существовал отдельно, как картинка в телевизоре – сиди и смотри, а в действие уже никак нельзя вмешаться, нельзя исправить в нем что-то, можно сделать только одно – нажать на кнопку выключения.
И любовь вот тоже – она текла сквозь пальцы бесконечным золотым песком, но ухватить ее, стиснуть в кулаке было нельзя. Как странно, любовь была в Иве – и любовь ей не подчинялась. Она хотела забыть Даниила, выкинуть его из головы, растоптать самую память о нем – и не могла.
Было только одно средство, которое помогло бы ей овладеть красотой окружающего мира, которое усмирило бы ее тоску. Это средство – ответная любовь Даниила. Если бы Даниил Михайловский любил ее, то она, Ива, смогла бы в полной мере насладиться этим летним вечером, она вообще бы смогла все! Они вдвоем усмирили бы время и пространство, рука об руку ушли бы в вечность, стали бы бессмертными… Только разделенная любовь могла спасти Иву.
Но ее, этой разделенной любви, не было.
– Ива!
Она вздрогнула, открыла глаза. По саду шел Толик Прахов.
– Привет… – равнодушно сказала Ива.
– Добрый вечер. Слушай, ты Еву видела?
– Видела.
– А я сейчас к ней звонил в дом – никого… Мама сказала, что она заходила к нам, искала меня.
– Наверное, твоя Ева снова в Москву умчалась… – холодно уронила Ива.
– Ой, что было! – огорченно и в то же время весело вздохнул Толик. – Она же с мамашей моей в пух и прах разругалась. Мамаша «Скорую» себе вызывала…
– Да ты что! – вздрогнула Ива. – Эта дрянь посмела потревожить Веру Ивановну?.. Больного человека чуть не уморила?..
Прахов посмотрел на Иву какими-то странными глазами – словно та говорила несусветные глупости. Потом сел с ней рядом на ступеньки.
– Ива… Ива, эта женщина – Ева, сказала моей матери то, что я ей всю жизнь боялся сказать.
– О чем ты?
– О том, что моя мамаша здорова! Все ее выдуманные болезни – как индульгенция ее бесполезной жизни!
– А «Скорая»? – осторожно спросила Ива.
– Да не было у мамаши никакого инфаркта! Давление немного подскочило, и только… Я вот теперь думаю – зачем Ева меня искала?
Ива отсела от Прахова подальше.
– Ева, Ева… Далась вам всем эта Ева! Я просто не понимаю, что в ней находят мужчины, – с раздражением сказала она.
– Она настоящая, – подумав, ответил Прахов.
– Какая?.. Ой, не смеши меня, Толик! Эта ваша Ева – вроде сока из химического порошка… Цвет, запах, вкус! А на деле – одни консерванты да подсластители. Она насквозь искусственная.