Роман с куклой
Шрифт:
В Иркутске Колчака, нескольких оставшихся офицеров его армии и Анну Тимиреву, добровольно решившую остаться с адмиралом, арестовало революционное правительство города, и все они были отправлены в тюрьму.
До начала февраля Чрезвычайная Следственная Комиссия вела допросы, а шестого февраля Колчака расстреляли – за пределами города, у устья реки Ушаковка, при впадении ее в Ангару. Тело Колчака спустили в прорубь. Так адмирал ушел в свое последнее плавание…
Но Митя Алиханов этого уже не узнал.
Сначала он долго плавал
– Даниил Петрович, миленький, вам лучше? – жалостно спрашивала его курносая веснушчатая девушка, имени которой он никак не мог вспомнить. Девушка была рядом не всегда – она куда-то уходила, и тогда Михайловский оставался один. Особенно неприятными были ночные пробуждения, когда глаза натыкались только на черноту, в которой время от времени вспыхивали радужные салюты. Тогда он звал кого-то – то ли эту курносую девушку, то ли еще кого-то… Он произносил чье-то имя, а потом, спустя мгновение, почему-то забывал его.
Тем не менее Михайловский понимал, что умирает, что положение его очень серьезно. Он чувствовал смерть – она черной тенью сидела в изголовье, холодная и равнодушная, и терпеливо ждала, когда он перестанет дышать. Умирать было совсем не страшно: смерть, хоть и была весьма неприятной дамой, но дарила облегчение и покой. Дарила свободу.
Он искал выход в тумане, и выходом была смерть. Был и другой выход, но дорога к нему была дольше, сложнее, запутанней – как уже упоминалось, Михайловский не особенно стремился к нему. Проще умереть, чем искать его! Кто бы посоветовал, что ли, куда ему, Михайловскому, идти, как вырваться на свободу из этого бессмысленного, скучного мира…
А потом произошло следующее – кто-то в его виртуальных метаниях обнял его, потянул за собой, и чье-то теплое дыхание защекотало ему шею. Кто это был – Михайловский не знал, но чувствовал, что это был кто-то очень знакомый… Даже как будто родной?.. И этот человек повлек его за собой – настойчиво, упрямо. «Ну ладно, будь что будет!» – лениво подумал Михайловский, отдался воле своего неведомого спасителя и очнулся. Вернее – вынырнул из своего утомительного забытья. Но вынырнул в жизнь, а не в смерть.
– Даниил Петрович! – улыбнулась Тоня. – В себя пришли! Ну слава богу…
Он приподнял голову, огляделся – все та же охотничья избушка с закоптелыми стенами, окна-бойницы, грубая самодельная мебель…
– Которое сегодня число?
– Да уж двадцать третье июля! – Она села рядом, осторожно погладила ему лицо.
Михайловский с трудом поднял правую руку и тоже прикоснулся к своему лицу. Борода…
– Лежите тихонько, я вам сейчас повязки сменю. – Она ловко отодрала от его раны бинты. – Очень хорошо… Я говорю – хорошо заживает! – и принялась накладывать чистый бинт. – Так, чуть-чуть повернитесь… Ага, вот… Я и антибиотики вам колола – медсестра как-никак!
Она управлялась с ним довольно бойко, и скоро Михайловский снова удобно расположился на набитых сеном подушках.
– Да, мне очень повезло… – слабо выдохнул он. – Спасибо, Тоня. Только ужасно стыдно!..
– Ничего… – Она поднесла ему отвар из трав – теплый, он еще дымился. – Пейте!
– Послушай, Тоня… Кто-нибудь знает?
– О чем? О вас? Нет! – Она засмеялась печально. – Оно и лучше, Даниил Петрович… Все думают, что вы умерли. Погибли. Я куртку вашу и бейсболку еще тогда взяла и возле болота оставила – ну, как будто вы утонули. Если б я этого не сделала, Телятников вас искать дальше бы стал. А так… Я к вам каждый день сюда бегала – никто и не догадался.
– А… а отец твой?
Тоня пожала плечами.
– Да его весь день, до ночи, дома не бывает! И вообще, он в мои дела не вмешивается! Может, и знает, – тихо закончила она. – Иногда проще сделать вид, что ничего не знаешь. Вы еще недельку-другую тут полежите, а я потом вас в город потихоньку отвезу.
«Значит, все думают, что я погиб… – подумал Михайловский. – Интересное положение! А в Москве об этом знают?..»
– Вы теперь выздоровеете совсем, Даниил Петрович! – Тоня взяла его за руку. – Я по глазам вижу. Они у вас раньше мутные-мутные были, а теперь заблестели. По глазам всегда определить можно – будет человек жить или нет.
– Спасибо тебе, Тоня. – Он в ответ слабо пожал ее руку.
– Да не за что! – улыбнулась она, смешно наморщив нос. – Подумаешь, делов-то…
– Все равно – спасибо, – повторил он, глядя ей прямо в глаза.
И тут с Тоней случилось нечто странное – на светлых ресницах задрожали слезы, она вдруг всхлипнула и уткнулась лицом Михайловскому в ладонь.
– Ох, Даниил Петрович… – забормотала она. – Ох, миленький вы мой… Сказать правду? Нет… нет, я вам все-таки скажу! Знаете что? – Она вскочила, наклонилась к Михайловскому, и ее теплое дыхание защекотало ему шею. – Я вас люблю – вот что!
– Ты? – удивленно пробормотал он.
– Я! Я и так вас раньше любила, когда книжки ваши читала – только думала, что вы дедушка какой… А когда увидела, то поняла – я вас люблю. Вы лучше всех, Даниил Петрович, лучше всех, кого я знаю!
– Ну да… – тоскливо усмехнулся он.
– Точно! – горячо воскликнула Тоня. – Вы самый умный, самый добрый… А уж красивый какой! – от избытка чувств она даже глаза закатила. Михайловский хотел засмеяться, но вместо этого закашлялся, в грудь словно острую иглу воткнули. – Лежите-лежите, тихо, не говорите ничего… – Она прижала свою ладошку к его губам. – Только слушайте! Так вот – вы мне дороже всех… Я вас люблю. Люблю. Люблю. Люблю.
Последнее слово она повторила несколько раз, будто заклинание. Михайловскому вдруг стало тяжело дышать, все тело стало чужим, тоже тяжелым. Чужая любовь входила в него, переполняла. Больно и сладко.
– Все, мне пора… – Тоня поцеловала его в лоб. – Я завтра приду. Все, что вам надо, – вот тут, поблизости. Все, я пойду – не дай бог, кто выследит…
– Осторожней, Тоня.
– Ой, да я и так ужас какая осторожная… – засмеялась она и ушла. – Снаружи вас запру, а то тут зверья всякого полно! Медведицу с медвежатами вон утром видела…