Роман-воспоминание
Шрифт:
— Проверим! — Он обратился к собранию: — Как? Будем выступать? Дадим отпор антисоветчикам?
Вскочил Левка Бычков, Гришин подлипала. По школе ходило ироническое стихотворение про Гришу («Наш предучком и господин»), в нем были строчки: «И, ожидая приказаний, Бычков трепещет перед ним».
— Конечно, мы все обязаны выступить, — объявил Левка Бычков.
И хотя все молчали, Гриша сказал мне:
— Видишь, что думают другие комсомольцы?
— Я выступать не буду.
— Отказываешься? Хорошо! Обсудим и сделаем организационные выводы.
Однако давать отпор и делать «организационные» выводы не пришлось. Накануне
— Мы не пойдем на их заседание, не будем помогать им раздувать истерику в школе. Поболтают и разойдутся.
Неплохой тактик, Гриша сообразил, что ничего хорошего дискуссия не даст. Комсомольцы начнут цитировать казенные фразы из газет, а поклонники Есенина будут читать его стихи, победа окажется на их стороне. И не надо ввязываться. Умел маневрировать, не допускал поражений.
Школьный драмкружок вела Елена Павловна — сестра бывшей заведующей школой, в прошлом актриса. Ставили русскую драматическую классику. Играли ребята хорошо.
Гриша пригласил Елену Павловну на учком, любезно пододвинул ей стул и, улыбаясь, сказал:
— Елена Павловна, нам кажется, следует ввести в репертуар современные пьесы.
— Какие?
— Хотелось бы видеть на сцене жизнь рабочих и крестьян, а не только дворян и купцов.
Она пожала плечами. Пожилая представительная женщина с хорошей актерской осанкой.
— Мы ставим Островского, Гоголя, Грибоедова, Фонвизина, ничего другого они не писали.
— Есть и наши, советские авторы.
Она снова пожала плечами:
— Мы репетируем «Ревизора»… Не знаю… Может быть, в будущем году.
— Нет, Елена Павловна, мы хотим, чтобы к Первому мая вы поставили какой-нибудь революционный спектакль.
— Но до мая осталось два месяца, это невозможно! Пьесу надо выбирать, спектакль надо готовить. Я не могу делать кое-как, я ученица Станиславского.
— Значит, вы отказываетесь?
— В мае мы даем «Ревизора», ничего уже изменить нельзя.
— Что же, спасибо, Елена Павловна.
Она вышла.
— Поставим вопрос перед дирекцией, — сказал Гриша.
Я спросил:
— Думаешь, ее заставят?
— Пьесы советских авторов ей чужды, — ответил Гриша. — Ничего, найдут другого руководителя драмкружка.
Для меня Елена Павловна была неотделима от школы. И она права: за два месяца подготовить спектакль, да и неизвестно по какой пьесе, — невозможно.
— Как же можно ее заменить? — возразил я. — Она в школе много лет.
— Романовы правили Россией триста лет, и то прогнали. — Гриша помолчал, посмотрел на меня, сузив глаза: — Пора избавляться от интеллигентщины, Толя!
Замены руководителя драмкружка он добился.
Гриша пришел к нам в последний, девятый класс, окончив его, ушел на комсомольскую работу и вскоре стал секретарем самого престижного в Москве — Краснопресненского райкома комсомола. Мы этому не удивились — прирожденный политический лидер.
В начале тридцатых годов я, отовсюду исключенный, явился на разбор своего дела в Московский комитет комсомола. На диване, окруженный парнями и девушками, сидел Гриша в своей длинной шинели и кубанке. Пристально и сурово посмотрел на меня, отстранив этим взглядом, и отвернулся. Не хотел узнавать.
Гриша сделал большую партийную карьеру, стал секретарем Центрального комитета компартии Белоруссии, после войны его перевели в Москву, на ответственную работу в Совет Министров.
Мы встретились с ним
— Тысячи вредителей за десятки лет не могли бы нанести столько вреда стране, сколько нанес Никита, — сказал Гриша. — Он оплевал самый героический отрезок нашей истории. Я знаю, Толя, ты пострадал, многие пострадали, и все же это было великое время. Классовая борьба была, есть и будет. Все разговоры о мирном сосуществовании с буржуазией — ерунда. Если мы им будем уступать, они будут наступать.
Как и в юности, он говорил спокойно, не повышая голоса, но, глядя на Гришу, я вдруг подумал, что асимметрия лица, отвислость губы иногда признаки некой психической аномалии даже у людей одаренных, а простота, сердечность, участливость — мимикрия, способностью к которой обладают «сдвинутые» натуры. Поэтому и сумел так приспособиться. Вокруг него падали и сослуживцы, и родственники, а он уцелел, хотя по своей интеллигентности никак, казалось, не вписывался в среду партийных аппаратчиков, значит, умел держаться так, чтобы ничем не уязвлять их посредственность. Начинал как человек яркий, но быстро сообразил, что в сталинской системе яркие личности сгорают мгновенно. За эти десятилетия его ум закостенел в привычных догмах. Другим он быть не мог. А возможно, и не хотел зачеркивать свою жизнь.
— Ты встречался со Сталиным?
— Пройдут годы, и люди будут помнить только его победы.
Это все, что он сказал о Сталине.
Больше мы не виделись.
Он умер в 1977 году. Панихида в 3-м доме Советов на Садово-Каретном, по среднепартийному разряду, умильно казенные речи, родственники возле гроба.
Почему я приехал сюда?
Вместе с ним уходила из жизни часть моего детства, моей юности, он был одним из немногих, кто сохранился. То страшное тридцатилетие мы прошли разными дорогами. Его путь был мне глубоко чужд, но этим путем шел не он один. Он олицетворял перерождение идеи, в которой я вырос. Воскреснет ли идея или перерождение приведет к ее краху — этого я тогда не знал.
5
Бывшую Хвостовскую гимназию не удалось переделать на советский лад: других учеников на Арбате не наберешь, всех педагогов не заменишь. Из девятилетки ее превратили в семилетку, а потом и вовсе расформировали. В 1926 году по окончании седьмого класса я перешел в другую школу.
Завершался революционный период советской истории. С двадцать седьмого года началась эпоха антиреволюции, приведшая в итоге к крушению Советского государства. Но социальная революция не обрывается в один день, даже если истребляются ее руководители. Революционные преобразования надолго внедряются в сознание и быт людей.