Роман женщины
Шрифт:
— И я еду к графу д’Ерми, хотите отправиться со мною?
— Охотно; граф мой сосед по имению — его замок в расстоянии мили от моего дома.
— Вот вам случай познакомиться, и я думаю, что вы не раскаетесь, воспользовавшись им.
— Предупреждаю вас, я еду туда, чтобы трудиться.
— Ведь вы будете же охотиться, хоть изредка?
— Может быть.
— Так я вас приглашаю от имени графа к нему на охоту.
— Вы с ним в хороших отношениях?
— В самых дружеских; а когда вы рассчитываете отправиться?
— Через два-три дня.
— Прекрасно, как я счастлив, что встретил вас; но будьте благоразумны.
— Что вы хотите сказать, барон?
— Не вздумайте остаться в Париже.
— Кто ж меня может
— Та, которая написала вам письмо.
— Вы шутите.
— Нисколько; вы молоды, богаты, знатны, и в настоящее время Париж занят исключительно вами.
— А, барон! Мне было бы приятнее, если б никогда не произносили моего имени! Вы не поверите, как я устал в этой борьбе. Бывают минуты, когда я готов все бросить, — и в доказательство оставляю Париж…
— Чтобы трудиться на свободе. Знаю я вас, любезный Эмануил, и не верю ни вашему унынию, ни желанию изменить образ жизни; вы знаете, что ваше влияние подорвет министерство…
— И оно разлетится, — перебил Эмануил энергично.
— Видите ли, вас не утомила эта борьба.
— Полно, друг мой, оставим этот разговор, мне и то приходится слишком много говорить в Палате, прислушаемся лучше к этой восторженной молитве, которую так прекрасно исполняет Дюпре. Подумаешь, стоит ли напрягать все усилия, чтобы ниспровергнуть министерство, когда можно приехать и наслаждаться музыкой! Право, люди или безумны, или злы; слушайте…
Эмануил отодвинулся в глубину ложи, оперся локтем на кресло, положил голову на руку и внимательно слушал. Некоторое время барон вслушивался в пение, потом машинально взглянул на своего друга, которого музыка, казалось, приводила в восторг.
Барон внимательно разглядывал его черты; и точно, трудно было встретить тип лица более правильный, более умный, более благородный, более характерный.
Эмануил де Брион имел небольшое лицо, но не носил бороды, потому что не считал это украшение способным придать ему оригинальность; напротив того, он знал, что в чертах лица нет ни одной бесполезной линии и что борода всегда отнимает многое у физиономии. Он был бледен, но эта бледность была, так сказать, врожденною, приятною и отличительною; голубые глаза его выражали и высокомерие и благосклонность, а взгляд их говорил ясно, что Эмануил был и сговорчив, и в то же время непреклонен; в глазах его отражалась вся душа — благородно восторженная и благородно честолюбивая; две вертикальные морщинки на лбу заставляли предполагать присутствие сильной воли в этом еще молодом человеке, и легкое прищуривание глаз, когда он всматривался в какой-нибудь предмет, доказывало, что он не вдруг произносил над ним свой приговор, но что прежде хотел рассмотреть со всех сторон, чтобы вернее узнать его форму или схватить мысль. Прямой нос так много помогал характеристике этой типической физиономии; рот был слегка приподнят с правой стороны, но нужно было только взглянуть на эту часть лица, чтобы заключить, что г-н де Брион имел и ум, и грацию, и энергию. Этот рот был украшен мелкими, но прекрасными зубами, которые виднелись из-под тонких губ, сухих — от частых и долгих прений, и бледных — от напряженных занятий. Де Брион был весь в черном, не потому чтоб он носил траур, но собственно потому, что этот цвет как-то лучше шел к его лицу и к его привычкам. Прибавьте к этому очерку руки, на манер Ван Дейка, белые, с розовыми ногтями, с длинными пальцами; руки, которыми Эмануил, несмотря на свое отвращение ко всему, что уподобляет мужчину женщине, занимался с очевидным усердием, прикройте их до половины батистовым нарукавничком, и вот вам полный портрет Эмануила, особенно если вы заметили, что он среднего роста и что его аристократическая нога вполне соответствует его руке.
Г-н де Бэ никогда не упускал случая при встрече с Эмануилом любоваться физическими достоинствами этой натуры, совершенной, как только это возможно для человека, и к которой он чувствовал неопреодолимое
Что же касается Эмануила, то музыка приковала, наконец, все его внимание, так что он, положив обе руки на подушки барьера ложи, а на руки подбородок, отдался ей с таким простодушным увлечением, с такой непритворной радостью, как не сделал бы этого и ребенок, впервые попавший в оперу.
Барон, окончив наблюдение над своим другом, которое всегда приводило его к утешительному сознанию совершенной гармонии между наружностью и душевными качествами Эмануила, довольный и на этот раз, не найдя в нем никаких изменений, приставил к глазам бинокль и, зная оперу почти наизусть, тем более что внутренний его голос повторял ему те же мотивы, принялся лорнировать женщин, находящихся в театре.
Одна из них так пристально глядела в бинокль на его друга, что барон, заметив это, захотел непременно разглядеть ее; но так как лицо ее было до половины скрыто огромным белым биноклем, которые только что начинали входить в моду, то он должен был отказаться от намерения, по крайней мере до тех пор, пока она не опустит своего бинокля. Дождавшись этой минуты, барон поторопился сделать свои наблюдения, что не ускользнуло от внимания незнакомки, и, как казалось, не было для нее неприятно. В эту минуту опустился занавес, под неистовые рукоплескания зрителей.
— Скажите, пожалуйста, — начал барон, дотрагиваясь до Эмануила, все еще не пришедшего в себя от восхищения. — Знаете ли вы эту женщину, которая сидит прямо против вас, вся в белом, с огромным белым биноклем?
— Нет, не знаю; но почему вы спрашиваете?
— Потому что она не сводила с вас бинокля в продолжение целого акта; я почти убежден, что это та самая женщина, которая вам писала.
— Отчего вы так думаете?
— Настойчивость, с которой она хочет быть замеченной, заставляет меня сделать такое предположение, и я готов держать пари, что это она послала вам записку.
— Все быть может, — небрежно отвечал Эмануил.
— Так это вас не слишком-то занимает?
— А как бы вы думали? Тем не менее я ей весьма благодарен за удовольствие, доставленное мне «Жидовкой», которую иначе, по своей лености, я и не вздумал бы поехать слушать.
— Эта женщина очаровательна, — продолжал барон, заметивший, что можно рассматривать ее сколько душе угодно. — У нее прелестные черные волосы, к которым так идет этот сризовый бархат; чудесные зубы, улыбка — кораллы и перлы, как говорят лучшие поэты, матовый цвет лица и брови, так много обещающие… черт возьми! Она очень хороша. Посмотрите эти плечи, грудь, руки, красную шаль, вышитую золотом, которая так резко отделяется от белого платья; о, она своего рода артистка. Обрамленная таким образом, она похожа на одну из картин Тициана; нечего сказать, Эмануил, вы счастливы.
Это было сказано тоном, в котором было и приличие, и насмешка, заставившая де Бриона улыбнуться.
— Посмотрите на нее, — продолжал барон, подавая бинокль Эмануилу.
Незнакомка с удивительным инстинктом, свойственным женщинам, угадала, что в ложе Эмануила занимались ею; она видела, как передавал барон бинокль своему другу, и, казалось, раздумывала, какую бы принять позу, чтобы более понравиться де Бриону. Это не ускользнуло от внимания барона, который, убеждаясь более и более, сказал:
— Эта женщина и ваш таинственный корреспондент — одно и то же лицо, уверяю вас; впрочем, мы узнаем это. Вот маркиз де Гриж входит в ее ложу.
— Так вас это занимает, любезный барон? — спросил Эмануил, опуская бинокль.
— Признаюсь, что да.
— Как бы мне хотелось быть на вашем месте.
В эту минуту барон послал рукою приветствие молодому человеку, входящему в ложу незнакомки, делая знак, чтобы он пришел в их ложу, на что тот утвердительно наклонил голову.
Через несколько времени маркиз де Гриж вошел в ложу друзей; он протянул руку барону и поклонился Эмануилу, которому барон его представил.