Роман женщины

Дюма-сын Александр

— Отчего же и не так?

— Если он не будет совершенно занят кем-нибудь другим.

— Так он влюблен?

— Нет; но может влюбиться.

— Так это только предположение.

— Не более; но первый шаг уже сделан.

— Кем? — спросила Юлия.

— Женщиной ваших лет, хорошенькой, как вы.

— Вот как! Ее имя?

— Юлия Ловели.

Юлия, несмотря на привычку к подобного рода разговорам, не могла не покраснеть, что не ускользнуло от внимания де Грижа.

— Что заставляет вас так думать? — спросила она.

— Письмо.

— Вам показали его?

— Да.

— Подписанное?

— Нет, но почерк до невероятности походит на ваш.

— Вы бредите.

— Тем лучше! Потому что написавшая письмо рискует быть неуслышанной.

— Однако

ж сегодня ее послушались.

— Так вы знаете содержание письма?

— Вы видите, что я иногда угадываю.

— Прекрасно; но я думаю, что вторичная попытка не будет так удачна.

— Ну, это еще мы увидим.

— Вам хочется с ним сблизиться, так советую поторопиться; потому что де Брион через два дня уезжает из Парижа.

— Будьте любезны, маркиз, потрудитесь приказать моему человеку, чтоб он отыскал мою карету.

— Вы не дождетесь окончания спектакля? Вы нездоровы?

— Нет, я тороплюсь.

— В таком случае я пойду исполнить ваше желание.

Через пять минут де Гриж вошел опять в ее ложу.

— Экипаж готов, — сказал он.

— Вы проводите меня?

— Нет, я останусь…

— Чтобы предупредить неприятеля?..

— Или помочь союзнику.

— Вы неспособны к этому.

— Кто знает? Я люблю счастливых смертных.

— Когда же мы увидимся?

— После победы.

— Значит, скоро.

— До свиданья.

Юлия и ее молчаливая спутница, которую она пригласила единственно с тем, чтобы не быть одной, простились с маркизом, который отправился снова к Эмануилу.

— Берегитесь, — сказал он, входя к нему в ложу, — это она.

Когда обе женщины сели в экипаж, подруга Юлии сказала ей:

— К чему ты созналась, что писала письмо? Это неосторожно; де Гриж тебя выдаст.

— Я знаю это, — отвечала она, любуясь собою в зеркальный передок кареты, — но кто же сказал тебе, что я не хочу быть выданной?

VII

Едва Эмануил приехал домой, как ему подали письмо; оно было писано тем же почерком, как и первое, только на этот раз было подписано Юлией Ловели. Она объявляла Эмануилу, что так как он поспешил исполнить ее первое желание, то она считает долгом приехать завтра поблагодарить его за эту любезность.

Г-н де Брион не мог более сомневаться в намерениях Юлии, и если бы только в этом заключалось его честолюбие, то он мог, ложась спать, сказать себе: «Да, она влюблена в меня», но Эмануил бросил распечатанное письмо на пол и сказал своему человеку: «Если завтра утром приедет сюда дама и скажет или не скажет своего имени, — ты впустишь ее и доложишь мне».

Он отпустил слугу, и вместо того чтобы лечь, Эмануил уселся за неоконченную работу и всеми мыслями отдался своим занятиям; так что десять минут спустя он совершенно забыл и письмо, и Юлию. По временам он перечитывал вслух написанное, и потом снова наступала мертвая тишина, среди которой слышался только ровный стук маятника и легкий скрип пера; иногда под окнами его раздавался стук кареты, но труженик, казалось, до того привык к подобного рода явлениям, что не обращал на них ни малейшего внимания.

Тот, кто знал Эмануила только понаслышке и по заслугам, был бы удивлен убранством его кабинета; но кто его видел и кто мог заметить в нем аристократические наклонности, не удивился бы, увидев, что они-то и руководили им в соединении вкуса и комфорта в своем жилище. Эмануил был пэром Франции: его строгая честность, благородство, искренность и высокая нравственность были двигателями его политической деятельности. Принадлежа к оппозиционной партии, он был не только сильным, но и просвещенным ее представителем, который, изучив хорошо прошедшее, легко разрешал все важные и трудные задачи, относящиеся к будущему. Судя по этому только, говорим мы, можно было вообразить его уже пожилым человеком, занимающим квартиру скромную и простую, как и его привычки; тогда как в действительности он работал в кабинете, украшенном золотом, шелком и полным благовония, подобно будуару женщины. Где причина такого кажущегося противоречия? В том, что Эмануил в совершенстве

понимал великое и прекрасное во всем — в мебели и в политике, в искусствах и в нравственности. Он до того был уверен в прочности своей репутации, что не боялся отдаваться своим наклонностям и вкусам; он спал не более трех-четырех часов, но спал на мягкой и роскошной кровати; он не допускал, чтобы суровость нравов простиралась до истязаний; он редко пользовался удовольствиями жизни, но когда отдавался им — то отдавался весь; он не понимал возможности под предлогом серьезных занятий и своего политического положения платить скукою и лишать удобства тех, кому приходило желание посещать его; напротив, ему хотелось, чтобы тот, кто бывал у него, к какому бы сословию он ни принадлежал, не встречал бы противоречия своим привычкам и своим вкусам; сидел бы в мягких креслах и покоил свои глаза на изящной обстановке его комнат. Но, может быть, подумаете вы, что эта роскошная квартира пользовалась посещением женщины, которой личность хозяина и его положение могли внушить и страсть и желание? Вовсе нет. Эмануил не имел интриг, и не потому, чтоб он презирал женщин, нет, а потому, что он любил и боялся их в одно и то же время. Он сознавал, что две сильные страсти не могут жить в одном и том же сердце; сердце же его, равно как и душа, принадлежало политике, а следовательно, любовь была для него иногда развлечением, но чаще простою забавою. Ему представлялось много случаев овладеть привязанностью женщины, но он не пользовался ими, как и не искал их; к тому же он боялся, чтобы не подчиниться тому влиянию, которое умная и порядочная женщина могла бы иметь над ним; презирая ложь и чувствуя себя не расположенным любить, он не решался клеветать на себя; поэтому-то он жил, не имея любовницы, хотя и не обходился без женщин. Он любил их — но так, как их любил Наполеон I, как их любят все великие умы, занятые исключительно великими делами, и которые убедились, что любовь служит всегда препятствием к достижению честолюбивых целей. Как торопливый путник, не видящий еще цели своего путешествия, срывает по временам цветы, встречающиеся ему на дороге, и упивается их ароматом, так и Эмануил по временам оставался с женщиной; и точно так же, как он имел прекрасные вещи, так он встречал прелестнейших женщин, понятно, что из того разряда, где красота физическая есть единственное их достоинство.

Теперь, когда читатели узнали короче Эмануила, им нетрудно будет объяснить себе его равнодушие к Юлии Ловели; и потому-то утром, приехавши к нему, она встретила в нем не просто только неприятеля, но равнодушнейшего из смертных; а между тем она была прекрасна. Эмануил видел ее вчера впервые, видел издали, при блеске свеч, в бальном костюме, в оперной ложе, окруженной цветами, — теперь она предстала пред ним просто одетою, почти завернутою шалью, и все-таки должен был сознаться, что красота была ее неотъемлемой принадлежностью; оттого-то он и встретил ее с чувством невольного удивления, усадил ее и сел рядом с нею.

— Я должна вам показаться безумной, — сказала она, свободно разваливаясь в кресле, как будто она уже давно знала Эмануила, но в словах и движениях ее проглядывала скорее утонченность светской женщины, нежели обыкновенная свобода камелии.

— Где же тут безумие? — спросил он. — Напротив, я вижу в вашем посещении только доброту и снисхождение к затворнику, который сам никогда бы не осмелился явиться к вам.

— По той причине, что вы никогда не обратили бы на меня внимания. О, ваш образ мыслей о женщине мне известен.

— Но ведь мой образ мыслей о женщинах — весьма лестный для их самолюбия…

— Материально — может быть; но вы не признаете за ними силы нравственного влияния.

— Иногда да; я жду только случая, чтоб изменить мое мнение, — сказал Эмануил, вглядываясь в Юлию и думая в то же время, что любезность в разговоре с хорошенькой и молоденькой женщиной еще ни к чему не обязывает.

— Позвольте заметить, что вы говорите неправду, и остаться при убеждении, что если бы вам встретилась женщина не совсем обыкновенная, то вы не только не полюбили бы ее, но постарались бы избежать всяких с нею сношений.