Роман
Шрифт:
– Андрей Викторович! – рассмеялся Роман, выходя из воды. – Что вы делаете? Почему здесь, а не в бане?
– В бане пусть парятся господа буржуи. А я уж как-нибудь.
– Да право, идите туда, что же вы так не по-человечески?
– Не хочу. Там этот идиотствующий Красновский. Я слышал, как он там ревёт, как буйвол кастрированный.
– Но это же невозможно, здесь, прямо в речке?
– Всё, всё возможно, молодой человек, – пробормотал, усмехнувшись, Клюгин и стал намыливать остатки растительности по краям головы. Причем
Вдруг дверь бани распахнулась, и в клубах пара из неё белым колобком выкатился отец Агафон. Быстро, по-муравьиному перебирая коротенькими ногами и выкрикивая: “Караул!”, он пронёсся по мостку и, чуть не задев Клюгина, бултыхнулся в воду.
В двери показались остальные герои банного сражения.
Вынырнув, отец Агафон, видимо не доставая дна, стал шлёпать по воде руками, погружаясь, выныривая и повторяя всё то же: “Караул!” Все, за исключением Клюгина и хохочущего Петра Игнатьевича, бросились его спасать и вскоре вытянули, посадили на ступеньки мостка. Батюшка долго не мог прийти в себя и, крестясь непослушной дрожащей рукой, бормотал, икая:
– Караул… Господи, помилуй… Караул… Господи, спаси и сохрани… Ох…
Антон Петрович и Роман, поддерживая батюшку, принялись не слишком серьёзно успокаивать его. Николай Иванович, улыбаясь, поздоровался с Клюгиным, вошёл в воду и поплыл. Красновский же, перестав хохотать, отбросил веник и с диким криком “Поберегись, Навуходоносор!” бросился в воду.
Батюшка вздрогнул, втянул голову в плечи, закрестился быстрей:
– Господи, Господи, помилуй…
Белый от мыльной пены Клюгин брезгливо поморщился:
– Вот до чего доводит панславянизм. Наберёмся, дескать, ума у мужика. Ну-ну…
Он заткнул уши пальцами и опустился с головой под воду. Антон Петрович, красный как рак, устало рассмеялся и полез в реку, говоря:
– Ай да Красновский! Ай да великий человек!
Красновский же, вынырнув на середине речки, поплыл по течению, шумно молотя воду.
– Что случилось, Фёдор Христофорович? – спросил Роман, хотя прекрасно понимал, что произошло, даже мог бы представить это в лицах.
– Запарил, запарил, – забормотал батюшка, – вконец запарил. Ещё б малость – и служите панихиду по отцу Агафону… ох… – Он всхлипнул и тяжело вздохнул.
– Чего же вы поддались?
– А как же тут, родной мой, не поддашься? Как не поддашься, когда человеком страсти такие владеют? Он же лютует, прости господи! Ох, запарил… совсем запарил…
– Что же вы, сколько лет паритесь, а не привыкнете, – равнодушно пробормотал Клюгин, выходя из воды и не глядя на о. Агафона.
– Господи… ой, Господи… – вздохнул батюшка, и, оглянувшись, позвал слабым голосом: – Тимоша! Принеси простынь.
Через минуту явился Тимошка и накинул на плечи батюшки простыню.
Красновский с Антоном Петровичем и Николаем Ивановичем сплавали на другой берег и, вернувшись, возжелали традиционного “водяного чаепития”.
К нему всё давно было готово, и вскоре все, включая Клюгина, стояли по грудь в тёплой, пахнущей илом и песком воде вокруг квадратного стола, покоящегося на врытых в дно сваях. Посередине стола возвышался начищенный медный самовар, вокруг него теснились розетки с вареньями, тарелки с пирогами, плюшками и ватрушками.
“Водяной чай” всегда пивался здесь из больших фаянсовых кружек и казался особенно вкусным. Роман с удовольствием прихлёбывал чудесный напиток, чувствуя, как катастрофически темнеет кругом.
Все поняли, что грозы не миновать, и пили чай торопясь, обжигаясь, а поэтому преимущественно молча. Лишь Красновский, шумно втягивая в себя чай, успевал произнести что-то восторженно-дикое.
– Эх, друзья, вот что нам надобно! Вот что сердцу русича угодно, – бормотал он, – Блошка банюшку топила… адская прелесть! Адская!
– Что вы эдакое говорите, Пётр Игнатьевич, – сокрушительно качал головой отец Агафон. – Бога побойтесь!
– В бане он ни Бога, ни чёрта не боится, – заметил Антон Петрович, с аппетитом поедая плюшку.
– В бане я – адский Наполеон! – хохотал Красновский, вздрагивая жирными покатыми плечами.
– Ох, страшное городите, – тряс мокрой бородой батюшка.
Клюгин молча пил чай, лицо его имело своё постоянное устало-брезгливое выражение.
Вдруг кругом стало совсем тихо и сумрачно. Не лаяли собаки, не слышались никакие звуки. Все словно по команде замерли и подняли головы. Фиолетово-серая туча была так низко, что казалось, вот-вот коснётся голов. Пётр Игнатьевич собирался что-то сказать, как удар грома раздался наверху. Он был глухой, раскатистый, словно выстрел из старой мортиры.
– Царица Небесная, Пресвятая Богородица, помилуй нас, – торопливо закрестился отец Агафон, отчего потревоженная вода захлюпала вокруг него.
– Ничего, после грозы допьём, – решительно заключил Антон Петрович и полез из воды.
– Тимошка, снеси в предбанник! – крикнул Красновский, захватив с собой ватрушку и неловко следуя за Антоном Петровичем.
– Мерзкая погода… – пробормотал Клюгин, направляясь на берег, оступаясь и проваливаясь в воду.
Роман же, зачарованный мощью тучи, остался стоять на месте.
Второй раскат грома был резкий, словно там вверху чьи-то чудовищные руки расщепили и разодрали вдоль огромное дерево и обе половины его повалились на землю, отозвавшись дребезжанием в оконных стеклах.
– Рома, догоняй! – крикнул Антон Петрович, и все четверо скрылись в бане. Подбежал Тимошка, захлюпав водой, подхватил самовар и понёс прочь.
Роман не двигался.
Третий удар был громче предыдущих; жалобно звякнули забытые в кружках ложечки, Роман почувствовал, как заколебалась вода.