Роман
Шрифт:
– И Татьяну Александровну, – утвердительно произнёс Роман.
– И Татьяну Александровну, – произнесла тётушка и вдруг осеклась, посмотрев на Романа с полуиспугом.
Антон Петрович смотрел настороженно, хоть и с усмешкой.
Потом дядя и тётя молча переглянулись.
До конца пути больше вопросов они не задавали.
V
Прошло три дня.
Проснувшись утром сразу после восхода солнца, Роман записал в своём дневнике: “Теперь утро, четверть шестого. Солнце взошло, я вижу его косые, ещё не сильные лучи. Засыпая вчера, я думал о ней. И сегодня, проснувшись, я сразу же вспомнил всё и был невероятно счастлив. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, спасибо
Он положил ручку, закрыл чернильницу и захлопнул тетрадь, не перечитав написанного. Рана его заживала, и вчера тётушка торжественно пообещала, что сегодня разрешит ему продолжить прерванные живописные занятия.
Отворяя окно, Роман подумал об этом обещании и вдруг поймал себя на мысли о том, что ни разу за трое суток не вспомнил про так и не начатую картину.
Он улыбнулся и покачал головой.
А через полчаса, умытый, причёсанный, облачённый в белую косоворотку и белые парусиновые брюки, он вошёл в свою студию. Закурив и распахнув оба окна, Роман посмотрел на картину.
Большой, укреплённый на крепком дубовом мольберте прямоугольник был нетронутым, светился белизной, на которой английским карандашом был нанесён еле заметный, но подробный рисунок будущего пейзажа.
Глядя на белое полотно, Роман вспомнил мягкий неторопливый голос старика Магницкого: “Всмотритесь попристальней в русский пейзаж, и вы убедитесь, что весь он пронизан неким белым светом, словно белую подкладку подложили под него. Свет этот мы не видим, но можем, должны почувствовать. Он стоит за лесом, за полем, за небом. Этот свет вечен, ибо он не есть солнечный свет, он есть свет нетварный, дающий смысл природе. Художник, почувствовавший этот свет, имеет ключ к русскому пейзажу, к его душе”.
Все эти четыре месяца Роман старался увидеть нетварный свет за лесом или полем, но удавалось это далеко не всегда – свет, словно вдохновение поэта, то появлялся, то исчезал. Целыми неделями Роман мучительно искал его, не в силах начать картину, до боли всматривался в пейзаж. И вдруг теперь почувствовал, что впервые за всё время смотрит и на полотно, и на зелень за окном не ищущим взором художника, а спокойными глазами простого смертного.
Он улыбнулся, ещё не вполне веря этому новому чувству, и подошёл к раскрытым окнам веранды. Перед Романом во всей полноте и первозданности раскинулась его чаемая картина, то, что он хотел перенести на холст. Внизу, сразу за неряшливыми ветвями яблонь, лежала зелёная трава с голубыми тенями вековых лип, потом могуче и величаво вставали сами липы, чтобы нескоро уступить место молочно-зелёному взгорку с палевой лентой дороги, которая вместе с ландшафтом двигалась вниз по косогору, забирая с собой кусты ивняка и орешин, петляя и пропадая между дымящимися трубами изб, уступая место другой ленте – блестящей, как дамасская сталь, дробящей солнечные лучи водяной рябью и заставляющей деревянные коробки изб следовать своим резким изгибам. Сейчас, после восхода, река была особенно хороша; подёрнутая лёгкой дымкой тумана, обрамлённая нежными купами ракит, она словно обвязывала весь пейзаж прелестной шёлковой лентой. За рекой всплывало гречишное поле с голубой полоской леса, над которой висело неяркое утреннее солнце.
Улыбаясь и радуясь своему новому ощущению, Роман смотрел на пейзаж, знакомый с детства до самых мельчайших подробностей.
Ещё мальчиком, забираясь на крышу дома, он подолгу глядел на реку, избы, церковь, деревья, замечая движущихся людей, животных, и приятное оцепенение охватывало его. Тогда он впервые стал чувствовать, что порой наблюдать мир гораздо приятнее, чем жить в нём. И он наблюдал в редкие минуты своего мальчишеского спокойствия, словно заворожённый следя за бегом далёкой лошади, считая скворечники на шестах или загадывая, как быстро проплывёт лодка от мельницы до церкви. Никогда не было такого, чтобы в пейзаже никто не двигался. Даже в пасмурные вечерние часы юные глаза Романа обязательно находили кого-то среди сумеречной зелени.
И теперь, вспомнив это подобие игры, он сразу же заметил первого человека в пейзаже. Им оказалась крестьянка, вышедшая на мосток к реке с тазом белья и деревянным пральником. Склонившись, она принялась полоскать бельё, а через некоторое время стала быстро и уверенно отбивать его, поднимая и опуская свой пральник.
Куря, Роман вслушивался в этот единственный пока звук пробудившегося Крутого Яра и с тихим удивлением отмечал про себя, что ему совершенно не хочется смотреть на эту дивную живую картину глазами художника, а главное, что он уже и не смотрит этими глазами, а смотрит совсем обычно!
Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял её фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко – у родных лип.
“Она, вероятно, часто гуляет по лесу, – думал он, – ходит меж деревьев, трогает их стволы”.
Её хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди – рана сладкая, пьянящая и тревожащая.
– Я должен видеть её, – произнёс он, обращаясь к липам и реке. – Я три дня не видел её. Целых три дня!
Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, её робкий чистый голос мерещился повсюду.
Потушив папиросу о подоконник, он бросил её вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные – почти мгновенные наброски углём, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.
Он подошёл ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чём знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или жёлтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.
Картина, которую собирался написать Роман, называлась “Закат” и должна была передать то неповторимое мгновение, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть “нетварный” свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом – наоборот, и никогда не был доволен.
Теперь же, глядя на увешанную стену своими “новыми” глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще всё окружающее нравилось – и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.
“Господи, как всё хорошо! – радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы. – Как славно, что всё это есть, всё это существует. Теперь во всём этом есть смысл, теперь я всё люблю, и мне не надо что-то добавлять к этому миру”.