Роман
Шрифт:
– Да, я люблю золото. Я бы и лысину себе с удовольствием вызолотил, но доктор говорил мол вредно - талант пропадёт и стану завистливым, - очень серьёзно заговорил, сидящий там мужчина, в пенсне с краями скошенными вниз как на трагической маске.
– А я о такой именно обстановке мечтал, когда сидел в своей учительской каморке. На трясучем столе груда ученических тетрадей. И до чего они мне осточертели! Сижу под керосиновой лампой и ставлю болванам двойки и единицы с удовольствием. Авось, его за мою двойку или единицу папенька с маменькой выпарят. А печка чадит. Из окна дует. И такая тоска, такая
– спрашивал он Северянина.
– И что вы с таким удивлением смотрите на нас?
– Конечно же я ищу Фёдора Сологуба, - наконец заговорил поэт, - а удивлён я тому, что вы здесь вместе. Вместе с Анастасией Николаевной! Ведь слыхал я тогда, в двадцать первом году, будучи в Эстонии, что она сердешная...
– Да, - прервал его собеседник, - уже были готовы документы на выезд,.. и вдруг Анастасия Николаевна исчезла. Я ждал её каждый день. К обеду ставил приборы на две персоны.., но увы. Подкосила она меня. Я так и остался доживать в большевистской России.
151.
– Как же это с вами случилось, милая Анастасия Николаевна, - тихо спрашивал Северянин.
– Не помню. Зачумкалась я, - отвечала та нервно куря папиросу, делая затяжку за затяжкой.
– Не вынесла она того времени, - задумчиво отстранённо отвечал за неё муж, - холод, голод, добывание дров, стояние в селёдочных очередях.., продажа дорогих сердцу вещей, антиквариата. Молчания правительства на мои письма с просьбой об отъезде. Я даже Ленину писал. Потом обманул меня Троцкий своим положительным ответом. И вот, когда уже был назначен день отъезда в Ревель.., она пошла, и бросилась в речку с Тучкова моста.
"В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает чорт качели
Мохнатою рукой.
Таинственно-вкрадчиво стал декламировать Северянин, переступая с ноги на ногу в такт стиха, улыбаясь супружеской паре, и дирижируя бутылками шампанского.
Качает и смеётся.
Вперёд, назад,
Вперёд, назад.
Доска скрипит и гнётся,
О сук тяжёлый трётся
Натянутый канат.
Продолжал он, пробрасывая: "Неужели забыли свой стих, товарищ Фёдор Сологуб"?
Снуёт с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И чорт хохочет с хрипом.
Хватаясь за бока.
И поддался Сологуб, и стал вторить читающему.
Держусь, томлюсь, качаюсь.
Вперёд, назад,
Вперёд, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От чорта томный взгляд.
И робко подключилась к ним Анастасия Николаевна.
Над верхом тёмной ели
Хохочет голубой:
– Попался на качели,
Качайся, чорт с тобой.
–
Им в унисон уже звучал голос Цветаевой, Бальмонта и его жены.
В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой;
– Попался на качели,
Качайся, чорт с тобой.
–
Всё громче и громче стали
Я знаю, чорт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки.
152.
Пока не перетрётся,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернётся
Ко мне моя земля.
И закончили совсем громко:
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, чорт, качели,
Всё выше, выше... ах!"
И все захохотали, и зааплодировали друг другу как дети.
– Господа! Будем пить шампанское!
– объявил Северянин.
– Кто мне поможет со второй бутылкой?
– Давайте я, - тут же вызвался Ростропович, - я откупорю с удовольствием! Только во что будем разливать, - беря бутылку, спрашивал он.
– А вон в те золотые бокалы!
– восклицал Северянин.
– Это не бокалы, это чарки, - возмутилась Кшесинская.
– Мои чарки.
– Вот и прекрасно!
– обрадовался Северянин, - вы и раздайте их всем присутствующим.
И хозяйка чарок, тут же, с лёгкостью, в одно касание стала рассылать их в руки окружающим. Но когда она дошла до царской семьи, то Императрица, строго прервала её ход: "Нет! Нам не надо. Мы уже пили шампанское, и нам довольно".
Взорвали шампанское двумя искрящимися фонтанами, ловко наполнили чарки, и Северянин произнёс: "Господа, я поднимаю сей бокал в честь замечательного человека, знаменитого писателя и моего благодетеля Фёдора Сологуба! Потому что именно в его Литературном салоне состоялся мой дебют. Именно с его благословения изволил увидеть свет первый сборник моих поэзов "Громокипящий кубок". Это он организовал нашу первую гастроль по всей России: Минск, Вильно, Харьков, Екатеринослав, Одесса, Симферополь, Ростов-на-Дону, Екатеринодар, Баку, Тифлис, Кутаис".
– Знаем, знаем: женщины были от вас без ума, поклонники носили вас на руках, - прервала его жена Бальмонта.
– Давайте наконец пить честь Фёдора Сологуба, - от чего-то нервничая, воскликнула жена Сологуба.
– Ура, - сказал сам Сологуб, и тут же опрокинул в себя чарку шампанского.
И все стали пить из своих золотых чарок.
– Вы что, плачете, Фёдор Иванович?
– изумилась Кшесинская, чуть приседая, и заглядывая в лицо Шаляпина.
– Нет, нет, - спохватился тот.
– Нет. Я просто вспомнил.
– Что вспомнили, - приставала Кшесинская.
– Что вспомнил, - растерялся Шаляпин.
– Вспомнил Италию. Италия это ведь особая страна. Там все разбираются в певческом искусстве. И я имел там грандиозный успех. И на радостях, когда закончились выступления, я пригласил всех артистов в ресторан, и заказал две дюжины шампанского. Итальянцы к такому не привыкли, и думали что я сошёл с ума. Было весело. Среди ресторанной публики оказался Габриеле де Аннунцио, в то время молодой, здоровый блондин с остренькой бородкой. Он сказал тост, должно быть, очень литературно-мудрёный, я ничего не понял. Впоследствии я познакомился с ним очень близко, мы с ним мечтали о пьесе, в которой были бы гармонично объединены и драма, и музыка, и пение, и диалог. Но это было ещё до Германской войны, - безнадежно махнул рукой Шаляпин, достав платок, и промокая глаза.