Романтический манифест
Шрифт:
В эклектическом топтании сегодняшней литературы трудно сказать, что хуже — вестерн, объясняющий поступки конокрада Эдиповым комплексом, или кровожадный, циничный, «реалистический» рассказ о всяческих ужасах, доносящий до читателя истину, что все решает любовь.
Не считая исключений, сейчас нет литературы (и искусства), если понимать под ними широкое, жизнеспособное, влиятельное движение культуры. Есть лишь озадаченные подражатели, которым нечему подражать, и шарлатаны, достигающие сиюминутной дурной славы, как всегда и бывало, когда культура приходила в упадок. Какие-то остатки романтизма по-прежнему можно найти в средствах массовой информации, но в таком искалеченном, обезображенном виде, что они достигают цели, противоположной изначальной цели романтизма.
Лучшим символическим воплощением значимости этих остатков (входило ли это в намерения автора или нет) стал короткометражный фильм — эпизод телесериала «Сумеречная зона» , вышедший несколько лет назад [11] . В каком-то неопределенном мире другого измерения неотчетливые, но властные врачи и социологи в белых одеждах глубоко озабочены проблемами молодой девушки, которая настолько не похожа ни на кого другого, что ее чураются как урода, не способного вести нормальную жизнь. Девушка обратилась к ним за помощью, но пластические операции ничего не дали, и врачи мрачно готовятся предоставить ей последний шанс, еще одну операцию. Если и эта попытка не удастся, девушка на всю жизнь останется уродом.
11
Сериал «Сумеречная зона» выходил на канале CBS в 1959–1964 гг. Эпизод, который пересказывает автор, назывался «Глаз наблюдателя» (The Eye of the Beholder). Он был показан осенью 1960 г. и повторен летом 1962-го под названием «Частный мир тьмы» (The Private World Of Darkness). Сценарист Род Серлинг, режиссер Дуглас Хейс. — Прим. ред.
Самым трагическим тоном врачи говорят о том, что девушке нужно быть такой, как другие, найти себя в обществе, обрести любовь и т. п. Нам не показывают их лиц, но мы слышим напряженные, зловещие, странно безжизненные голоса расплывчатых существ, делающих последнюю операцию. Она проходит неудачно. Врачи с лицемерным и высокомерным состраданием говорят, что постараются найти молодого человека, такого же безобразного, как и девушка. Затем мы впервые видим ее лицо на больничной подушке. Оно сияет совершенной красотой. Камера переходит на лица врачей: это несказанно омерзительный ряд не человеческих лиц, а обезображенных свиных голов, которые можно узнать только по пятачкам. Изображение постепенно исчезает.
Последние остатки романтизма робко проскальзывают на окраины нашей культуры в масках аналогичной пластической операции, которая отчасти удалась.
Нынешние романтики, вынуждаемые подстраиваться под свиные пятачки декаданса, бегут от жизни — не в прошлое, а в сверхъестественное. Они откровенно ставят крест на действительности, на мире и на этой земле, фактически объявляя, что ничего волнующего, драматического, необычайного реально не существует: «Пожалуйста, не принимайте нас всерьез, мы предлагаем вам лишь призрачную игру воображения».
Род Серлинг, один из самых талантливых телевизионных авторов, начинал как натуралист. Он инсценировал противоречивые журналистские вопросы текущего момента, никогда не вставал на чью-либо сторону, явно избегал оценочных суждений, писал об обычных людях — но эти люди обменивались прекрасными, красноречивыми диалогами, содержательными, умными, четко сфокусированными, то есть такими, каких в «реальной жизни» не ведут, хотя и надо бы. По видимости, им двигала необходимость дать выход красочному воображению и яркому чувству драмы, и он обратился к романтизму, но поместил свои истории в другом измерении, в «Сумеречной зоне».
Айра Левин, начавший с отличного романа («Поцелуй перед смертью») , теперь преподносит нам «Ребенка Розмари», где затрагивает уже не внешние атрибуты Средневековья, а самый дух этой эпохи, рассказывая (вполне серьезно) историю о колдовстве в современной обстановке. А поскольку исходную версию непорочного зачатия, произошедшего с участием Бога, интеллектуальный истеблишмент, вероятно, счел бы пошлостью, повествование вращается вокруг непотребства — непорочного зачатия от дьявола.
Фредерик Браун, необычайно искусный писатель, посвятил свое мастерство превращению научной фантастики в истории о земном или сверхъестественном зле; сейчас он перестал писать .
Альфред Хичкок, последний из кинорежиссеров, которому удалось сохранить свой масштаб и своих поклонников, выходит из положения, чрезмерно подчеркивая зло или абсолютный ужас.
Именно так люди с воображением выражают теперь свою потребность сделать жизнь интересной. Романтизм, начинавшийся в знак протеста против самых основ зла как неистовый, страстный поток праведной уверенности в себе, заканчивается, ускользая сквозь пальцы своих неверных наследников, которые прячут и талант, и мотивы, лицемерно служа злу.
Я не хочу сказать, что такое попустительство — плод сознательной трусости. Я так и не думаю, отчего становится только хуже.
Так обстоит дело теперь. Но до тех пор, пока существует человек, будет существовать потребность в искусстве, поскольку потребность эта метафизически укоренена в человеческом сознании, и она выживет, хотя, под властью безудержной внеразумности, люди производят и принимают испорченные объедки, чтобы ее удовлетворить.
И у отдельного человека, и у культуры болезни могут проходить неосознанно, а излечение не может. Оно в обоих случаях требует осознанного знания, то есть сознательной явной философии.
Невозможно предсказать, когда философия возродится. Можно определить путь, но не его длину. Однако ясно, что все аспекты западной культуры нуждаются в новом этическом кодексе — рациональной этике — как предварительном условии возрождения. И наверное, ничто не нуждается в нем так сильно, как искусство.
Когда разум и философия возродятся, литература будет первым фениксом, который восстанет из нынешнего пепла. И, вооруженный кодексом разумных ценностей, понимающий свою природу, уверенный в высочайшей важности своей миссии, романтизм повзрослеет.
Май–июль 1969 г.
7. Эстетический вакуум нашего времени
До девятнадцатого века человек представал в литературе беспомощным существом, жизнь и поступки которого определяются неподконтрольными ему силами — либо роком и богами, как в греческих трагедиях, либо некой изначальной слабостью, «трагическим изъяном», как в драмах Шекспира. Писатели считали человека метафизически бессильным, то есть исходили из принципа детерминизма. Детерминизм не допускал фантазий на тему о том, что могло бы произойти с людьми, он позволял лишь фиксировать, что на самом деле произошло. Наиболее адекватной литературной формой такой фиксации была хроника.