Ромашка
Шрифт:
— Пусть она возьмет деньги, — обратился Людвиг к Оксане. — Я даю ей пять марок. Скажи, что это хорошие деньги, рейхсмарки.
Оксана взяла деньги и сердито сунула их девочке за пазуху.
— Уходи!
Девочка, все еще держа руки за спиной, попятилась, не спуская испуганных глаз с офицера, затем повернулась и медленно пошла к плетню. Вероятно, Фрося не была уверена, что опасность миновала. Но как только она скрылась за плетнем, сразу же послышался пугливый топот босых ног.
— Зачем вам потребовался этот концерт, господин майор? — насмешливо спросила Оксана. — Вам понравилась песня?
— Да.
— Но ведь вы ничего
— А ты?
— Еще бы! — презрительно поморщилась девушка. — Я прекрасно знаю их язык. Ведь я выросла здесь, на Украине.
Вернер закрыл глаза, покачал головой, словно что–то припоминая, улыбнулся.
— Послушай…
Лукаво смеясь глазами, он провел кончиком языка по губам и неожиданно запел:
Замкний все повечки,
Слодке дзеце, юш,
Пошлы спаць овечки,
И ты очка эмруж.
А–а–а, а–а–а, а–а–а!
Были собе котки два,
Шаре–буре обидва…
Оксана была изумлена: майор Вернер подготовил ей новую загадку — он пел польскую или чешскую колыбельную песню. Где он услышал эту песню, что у него связано с ней? Странный человек.
— Ты что–нибудь поняла? — спросил летчик.
— Все, — усмехнулась Оксана. — У вас, наверное, была нянька чешка или полька?
Глаза Вернера стали грустными. Он, видимо, заколебался, решая, сказать ли девушке правду или промолчать. Наконец решился.
— Нет, Анна, эту песенку пела моя мать.
— Странно… Почему она пела славянские песни?
Людвиг покраснел.
— Моя мать — полька. Да, Анна, я — немец, но мать у меня полька.
«Вот оно что, господин майор! В ваших жилах течет славянская кровь. Вы стыдитесь своей матери, краснеете и в то же время обожаете ее. Какая трагедия!..» Оксана не знала, что сказать.
Летчик по–своему расценил молчание девушки.
— Ничего не поделаешь, Анна, — со вздохом произнес он. — К сожалению, мы не можем выбирать себе родителей, но мы были бы плохими детьми, если бы отказывались от них. Я не боюсь говорить, что моя мать полька. Это знают все. Свою мать я очень люблю.
— Да, мать — святое слово, — придав лицу постное выражение, сказала Оксана. — Какая жалость! Слава богу, что она не еврейка…
В глазах Людвига мелькнул испуг. Оксане захотелось рассмеяться. У прославленного летчика есть слабое, уязвимое место. На этой слабости, пожалуй, можно будет сыграть. Оксана уже успела прочитать несколько книг о расах и неплохо разбиралась в этом вопросе.
— Вам не надо горевать, Людвиг. Совершенно ясно, что ваша арийская кровь оказалась сильнее славянской, победила ее. Разве не так? Все ваши подвиги…
Вернер умоляюще поднял обе руки.
— Ради бога. Анна! Я сыт своими подвигами по самое горло. Вчера меня замучили журналисты и кинооператоры. Меня снимали во всех видах — даже тогда, когда я брил бороду.
— Вы должны гордиться.
— Я горжусь, но не люблю, когда меня расхваливают. Давай лучше пойдем куда–нибудь.
— Куда?
— Я бы хотел за город, в поле. Ты не возражаешь?
— Нет.
Как только они вышли за город, Людвиг, попросив извинения, снял мундир и развязал галстук. В рубашке с раскрытым воротом и подвернутыми выше локтя рукавами он мало походил на военного. Он шел, вдыхая полной грудью теплый, ароматный воздух полей, глаза его сияли, лицо расплывалось в довольной улыбке.
Они шагали по заросшей спорышом дороге. Слева начинался луг, уходивший к вербам, росшим на берегу реки, справа — тянулось поле с редкими стеблями пшеницы–падалицы. Маленькие белые облака словно застыли в небе. День был жаркий, пахло медовыми травами. Вдалеке струилось марево.
— Ты не жалеешь, что мы пошли сюда? — спросил летчик, приглаживая рукой волосы.
— Не жалею, — ответила Оксана без энтузиазма. — Но я бы хотела прогуляться где–нибудь по полям Германии. Я видела фотографии… Какие там восхитительные ландшафты! Кстати, Людвиг, почему вы не попросите отпуск, чтобы съездить домой? Ведь вам, кажется, предоставили десять дней на отдых?
— Нет, я не хочу ехать в отпуск.
— Почему? Разве вас не тянет увидеть родных?
— Я бы запретил отпуска во время войны, — серьезно сказал Вернер. — Отпуск для солдата — пытка. Зачем причинять лишние страдания матери? Ведь она будет считать каждый час, каждую минуту. Время отпуска… А каково ей будет, если через несколько дней после прощания со мной ей принесут извещение о моей гибели? Нет, я не столь жесток. Мама уже пережила два тяжелых удара: незадолго до войны умер отец, затем на фронте погиб брат Отто.
— Бедняжка, — посочувствовала Оксана. — Значит, у нее остались только вы и дочь?
— Да. Впрочем, есть еще Вальтер… Он служит во Франции в эсэсовском полку, капитан.
— Это брат?
— Сводный, вернее, названый брат. Мать относится к нему, как к родному сыну, но я Вальтера не люблю.
— Почему?
Вернер остановился, чтобы закурить. Он вставил сигаретку в янтарный с золотым ободком мундштук, чиркнул зажигалкой и затянулся дымом.
— Если говорить откровенно, я Вальтера ненавижу… — Вернер умолк на несколько секунд, как бы пытаясь хорошенько разобраться в своих чувствах. — Видишь ли… Нужно знать всю историю нашей семьи. Это не совсем обычная, довольно–таки романтическая история в духе сказок Андерсена. Во всяком случае, такой вошла она в мою детскую память и такой я берегу ее для себя. Если у тебя есть желание послушать, я могу рассказать.
— Пожалуйста, буду рада, — весело сказала девушка.
— А почему твои глаза смеются? — спросил летчик. — Разве я сказал что–то смешное?
— Нет, но вы… Как бы это выразиться? Вы какой–то странный, Людвиг, совсем не такой, каким я вас представляла.
Летчик озадаченно нахмурился, строго сжал губы. Можно было подумать, что он рассердился.
— Вы обиделись? — заглянула ему в глаза Оксана.
— Нет, — задумчиво покачал головой Людвиг. — Странно то, что я сам замечаю в себе какую–то перемену. Я даже помню, когда это началось… На восьмой или девятый день наших скитаний. Мы всю ночь пробирались по вражеской территории, а под утро спрятались в овраге среди густого кустарника и сразу же уснули. Потом я проснулся… Было тихое солнечное утро, я увидел ветви, листву, небо, тучи. Я был страшно голоден, наше спасение зависело от случайностей. Впереди оставался самый трудный участок пути, но в ту минуту я почему–то почувствовал себя счастливым. Я лежал на дне оврага и смотрел на листья. Больше мне ничего не хотелось — только лежать и смотреть. После этого у меня появился какой–то необычный интерес ко всему, что растет и живет на земле.