Ромен Кальбри
Шрифт:
После вычета тех денег, которые директор театра взял на покрытие расходов — а он взял себе, наверно, немалую часть, — я получил двести франков. Пьесу играли еще восемь раз, и за каждое представление директор давал мне до пяти франков. Таким образом, у меня скопилось двести сорок франков — целое состояние.
Я решил прежде всего купить на эти деньги все нужные мне для плавания вещи, потому что страсть к морю и страх перед дядей владели мной по-прежнему. Когда я остался один на погибающем корабле, в бурном море, вдали от берега — словом, когда мне грозила смертельная опасность, я завидовал людям, спокойно живущим в своих домах, и считал их участь счастливее судьбы моряков. Но когда я пришел в себя на твердой земле, все мои страхи испарились так же быстро, как испарилась на солнце вода, промочившая мою одежду. И теперь, в Гавре, я только и мечтал о том, как бы отыскать судно, которое возьмет меня на борт юнгой. Владелец «Ориноко» согласился принять меня на другой свой корабль — «Амазонку», и мои деньги пришлись очень кстати, чтобы купить все необходимое для плавания.
Когда я встретился с бедным Германом, он, как вы помните, пригласил меня ночевать к себе. Снимал он тогда маленькую темную комнатку в глубине двора на набережной Казерн. Я решил отправиться туда. Хозяйка согласилась сдать мне комнату, но предупредила, то сама она больна и не сможет меня кормить. Это меня ничуть не смутило. Я не тревожился о том, как мне прокормиться, был бы только кусок хлеба.
Моя хозяйка оказалась добрейшей женщиной. Хотя она еле держалась на ногах, я видел от нее столько внимания и ласки, словно жил в материнском доме.
Она рано овдовела, и у нее был единственный сын-моряк, на два года старше меня. Восемь месяцев назад он уехал в Индию, и теперь со дня на день ожидали возвращения его корабля — «Нестрии».
Ее положение во многом напоминало положение моей матери. Так же, как и мама, она ненавидела морскую службу. Муж ее умер от желтой лихорадки вдали от нее, в Сан-Доминго, и она ужасно горевала, что ее сын тоже стал моряком. Она надеялась лишь на то, что его первое путешествие, оказавшееся очень тяжелым, излечит его от любви к морю и, вернувшись домой, он останется жить на суше.
С каким страстным нетерпением она его ждала! Всякий раз, когда я возвращался с набережной, где проводил целые дни, она расспрашивала меня, какая стоит погода, откуда дует ветер, много ли приплыло в гавань судов. Путешествие в Индию длится очень долго, и на пути моряков подстерегает множество опасностей. «Нестрия» может вернуться в любой день: сегодня, завтра, через две недели или через месяц — никто не мог сказать, когда.
Я жил у нее больше недели, как вдруг болезнь ее резко обострилась. Навещавшие ее соседки сообщили мне, что доктор не ручается за ее жизнь. В самом деле, она слабела с каждым днем, была очень бледна, почти не разговаривала, и, когда я входил в ее комнату, чтобы сообщить о том, какова погода на море, мне становилось страшно за нее.
После нескольких сильных бурь, во время которых погиб и «Ориноко», установилась прекрасная погода. Море было совершенно спокойно, как в хорошие летние дни, и вскоре наступил штиль, что случается довольно редко в это время года.
Штиль на море приводил мою хозяйку в отчаяние. Всякий раз, когда я приходил к ней и говорил то же, что и вчера: «Ветра нет» или «Слабый бриз с востока», — она грустно качала головой и отвечала:
— Какая горькая у меня доля! Я умру, не попрощавшись с моим мальчиком!
Тогда соседки, ухаживавшие за ней, начинали бранить ее за мрачные мысли и, стараясь утешить, прибегали к обычной лжи, которую всегда говорят опасно больным. Но она упорно твердила:
— Да, это так! Я его не увижу…
В глазах ее стояли слезы, и мне тоже хотелось плакать, глядя на нее. Я не знал, чем она больна, но, судя по разговорам, мне было ясно, что состояние ее безнадежно, и я не решался входить домой, не спросив у соседок, как она себя чувствует.
Однажды утром — дело было во вторник — я ходил на пристань смотреть на прибытие кораблей и вернулся домой позавтракать. Соседка, с которой я обычно беседовал, поманила меня рукой.
— Приходил доктор, — сказала она.
— Что он сказал?
— Доктор считает, что она не переживет сегодняшней ночи.
Я долго не решался взойти на лестницу. Но в конце концов, сняв башмаки, чтобы не стучать, стал тихо подниматься. Когда я проходил мимо ее двери, она узнала мои шаги и слабым голосом позвала меня:
— Ромен!
Я вошел. Ее сестра, не отходившая от нее, сидела возле кровати и жестом указала мне на стул. Однако больная подозвала меня к себе. Она молчала, но по ее взгляду я понял, что она ждет.
— Погода все та же.
— Ветра нет?
— Нет.
— Какие суда пришли?
— Рыбачьи лодки, суда с реки Сены и пароход из Лиссабона.
Не успел я произнести эти слова, как дверь быстро распахнулась, и в комнату вошел муж ее сестры, работавший в гавани. Он как будто был чем-то взволнован.
— Прибыл пароход из Лиссабона, — объявил он.
— Да. Ромен мне уже сообщил.
Больная сказала это равнодушно, но, когда глаза ее встретились со взглядом зятя, она по его лицу догадалась, что у него есть какие-то новости.
— Боже мой! — воскликнула она.
— Не бойтесь, я принес хорошие вести. Пароход из Лиссабона встретился с «Нестрией» в узком проливе у острова Сен. На ее борту все благополучно.
Больная лежала на постели такая бледная и слабая, что, казалось, жизнь едва теплится в ней, но тут она внезапно приподнялась и оперлась на руку.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала она. Ее потухшие глаза загорелись, на щеках выступил румянец.
Она стала расспрашивать, сколько времени проплывет «Нестрия» от острова Сен до Гавра. Но определить было трудно. При попутном ветре — двое суток, а при неблагоприятной погоде — дней шесть, даже, может быть, и все восемь. Пароход из Лиссабона пришел оттуда через тридцать часов; следовательно, «Нестрия» может прибыть завтра.
Больная послала за доктором.
— Я должна дожить до приезда моего мальчика! — объявила она. — Неужели бог допустит, чтобы я умерла, не поцеловав его?
К ней вернулись силы, ясность мысли, энергия. Когда доктор увидел ее, он не поверил своим глазам.
Она жила в бедном домишке, комната, где она лежала, служила ей одновременно и спальней, и кухней. Неудивительно, что за время болезни она не прибирала ее, и в комнате был беспорядок. Там накопилось много разных вещей — посуды, чашек со всякими отварами, пузырьков, покрытых пылью. По правде говоря, постоянно убирать за больной было некому: ее приятельницы, соседки и сестра приходили к ней только на два-три часа и спешили вернуться домой, где их ждала своя работа и дети.