Ромен Кальбри

Мало Гектор

Его присутствие меня успокоило — значит, про меня не забыли. В конце концов совсем не так страшно провести несколько часов в сундуке, зато после я уже буду в море и начну жить полной жизнью.

Дул свежий ветер. Волны били о борт судна, и его сильно качало. Привыкнув с детства ездить на рыбную ловлю и качаться в лодках, стоящих на якоре, я никогда не страдал от морской болезни. Я считал себя неуязвимым и был неприятно удивлен, когда почувствовал тошноту.

Сперва я подумал, что это ощущение вызвано недостатком воздуха. Несмотря на дырки, просверленные нами в стенках сундука, воздух проникал в него с трудом и с еще большим трудом выходил

обратно, поэтому в сундуке была страшная духота. Однако мне становилось все хуже. Головокружение и сильное ощущение дурноты, которые я испытывал, когда судно опускалось во время качки, не оставляли никакого сомнения: у меня началась морская болезнь. Меня это очень встревожило: ведь я знал, что люди, подверженные этой болезни, нередко стонут — так им становится плохо. А вдруг я тоже начну стонать и меня услышит кто-нибудь из проходящих мимо матросов?

Самое лучшее средство от морской болезни, как я слышал, — это сон. К тому же сон был единственным доступным мне средством, и, обхватив голову руками, я изо всех сил старался уснуть. Довольно долго мне это не удавалось — уж очень неудобна была моя постель. Почему я не догадался положить на дно моей тюрьмы хоть немножко соломы? Сердце мое то замирало, то словно обрывалось, когда судно проваливалось вниз, но в конце концов я все же уснул.

Сколько времени я проспал — не знаю. Свет не проникал в мой сундук, я лежал в полном мраке и не мог определить, ночь сейчас или день. Только по царившей вокруг меня тишине можно было догадаться, что наступила ночь. На палубе раздавались лишь мерные шаги несущих вахту матросов, и время от времени слышалось поскрипывание руля. Качка сделалась сильнее, мачты трещали, скрипели снасти, волны с шумом бились о борт корабля — очевидно, ветер усилился. То ли воздух в сундуке стал свежее от ночной прохлады, то ли я уже привык к качке, но я не чувствовал больше приступов морской болезни и снова уснул, убаюканный мрачной музыкой моря, которая уносила мои мысли в маленькую комнату родного дома и воскрешала воспоминания о ночах, когда за окнами бушевала буря.

Меня разбудил страшный удар, грохот, треск. Корабль дрогнул, а затем что-то обрушилось на палубу, словно разом рухнули все мачты. Слышались звуки, похожие на выстрелы, — это снасти рвались и лопались, а мачты раскалывались на части.

— Стой! — закричал кто-то по-английски.

— Все на палубу! — скомандовал чей-то голос по-французски.

Среди криков, шума и суеты послышался глухой сиплый рев, и я сразу понял, что это вырывается пар. Мы, по-видимому, столкнулись с английским пароходом, который врезался в наше судно; теперь оно лежало на боку; я чувствовал это потому, что тоже скатился к боковой стенке своего сундука.

Прежде чем я успел прийти в себя, рев пара прекратился. Послышался новый треск, и на палубе раздались страшные крики. Почти тотчас же «Ориноко» выпрямился. Что случилось? Пошел ли английский пароход ко дну или отошел от нас?

Я принялся кричать что есть мочи, в надежде, что кто-нибудь из экипажа выпустит меня; затем прислушался. На палубе раздавались голоса, люди бегали взад и вперед, волны бились со страшной силой о бортовую обшивку судна, и все эти звуки покрывал вой ветра и бури.

Неужели мы тонем? Неужели Герман бросит меня в этом сундуке? Невозможно передать словами, какой ужас охватил меня. Сердце мое замерло и руки стали влажными от холодного пота, словно я окунул их в воду. Инстинктивно я попытался вскочить на ноги и ударился головой о крышку сундука. Я встал на колени,

изо всех сил стараясь вытолкнуть крышку сундука спиной. Но замки были прочные, крышка плотно пригнана и скреплена дубовыми перекладинами. Мои усилия ни к чему не привели, и я повалился на дно сундука, полумертвый от ужаса.

Через несколько минут я снова начал кричать и звать Германа, но в это время на палубе поднялся такой страшный шум, что я не слышал собственного голоса. Матросы рубили мачты топорами.

«Где же Герман? Почему он не приходит ко мне на помощь?»

Пока одни матросы рубили мачты, другие откачивали воду. Я ясно слышал равномерное постукивание насосов.

Значит, мы тонем. Я стал неистово колотить в крышку сундука, обезумев от отчаяния и страха.

— Герман! Герман!

Все те же звуки у меня над головой, то есть на палубе, но никто не приближался ко мне. Закрытый сундук, очевидно, заглушал мой голос. Но даже если бы мои отчаянные крики и долетели до палубы, их все равно покрыл бы шум ветра и могучий рев бури.

Неужели Герман упал в море? Или его смыло волной, или раздавило свалившейся мачтой? А может быть, думая о собственном спасении, он совсем забыл обо мне? Тогда я погибну здесь, в этом ящике.

Неужели мне неоткуда ждать помощи?

Даже ребенок способен иногда мужественно ожидать смерти, смотря ей прямо в лицо, но при условии, что он на свободе, имеет возможность бороться за свою жизнь и в борьбе черпает новые силы. Но быть запертым в каком-то ящике, где нельзя ни двигаться, ни дышать — это поистине чудовищно!

Я с яростью обрушился на стенки своей тюрьмы. Но они были очень прочны и даже не дрогнули. Я хотел снова кричать, но горло мое пересохло, и я не мог произнести ни звука. Не знаю, что стал бы делать взрослый человек в таком положении. Я же был еще ребенком и потерял сознание.

Сколько времени пролежал я в обмороке — не знаю, но, когда очнулся, я испытал странное чувство. Мне казалось, что я уже умер, лежу на дне моря и меня качает волна. Однако шум на палубе вернул меня к действительности. Воду все еще откачивали насосами, и порой слышалось зловещее бульканье воды в клапанах. Ветер завывал на корабле, а волны били в борт с такой силой, что сотрясали весь корпус. Судно отчаянно бросало, и я то и дело стукался то о правую, то о левую стенку сундука. Я снова начал кричать, изредка замолкая, чтобы прислушаться. Но ничего не слышал, кроме оглушительного рева бури.

Я задыхался в своем ящике и решил раздеться. Когда я снимал жилет, моя рука нащупала ножик, о котором я совсем забыл. Это был прочный крестьянский нож с роговой ручкой и острым лезвием.

Раз никто не приходит ко мне на помощь, я должен помочь себе.

Я раскрыл нож и принялся за один из замков. Конечно, я не собирался взламывать его — лезвие не выдержало бы такой работы, — но я хотел его вырезать. Сундук был сделан из крепких буковых досок, высохших за двадцать или тридцать лет службы и твердых, как железо; они с трудом поддавались ножу.

Я с таким рвением принялся за работу, что вскоре был весь в поту. Нож скользил в моих пальцах, и мне поминутно приходилось вытирать руки.

Работа двигалась плохо, потому что корабль швыряло во все стороны, и только я нажимал на нож, как меня отбрасывало к другой стенке сундука.

Наконец замок расшатался, и теперь достаточно было сильного толчка, чтобы он выскочил.

Тогда я принялся за второй. Мой нож до того нагрелся, что, когда я его лизнул, чтобы немного охладить, я обжег язык.