Ромен Кальбри
Шрифт:
А когда Дьелетта узнала о том, что сделала для меня тетушка Берсо, она воскликнула со слезами на глазах:
— Какая чудесная женщина!
Потом она стала отвечать на мои вопросы. Сперва ей было очень худо. Она лежала без сознания, у нее был сильный жар и бред. Но за ней прекрасно ухаживали. Одна из сестер была с ней особенно ласкова и добра.
— Все-таки мне хочется поскорее выбраться отсюда, — сказала Дьелетта шепотом. — Здесь так страшно! Прошлой ночью рядом со мной умерла девочка. Когда ее положили в большой ящик, мне
Дьелетта напрасно надеялась, что сможет скоро выйти из больницы. Болезнь ее была очень серьезна, и выздоровление тянулось медленно. Она пролежала в постели больше двух месяцев.
Впрочем, все сложилось для нас очень удачно. За это время Дьелетту полюбили все, кто за ней ухаживал, — сестра, главный врач и его помощники. Так она была со всеми мила и приветлива. Все знали теперь нашу историю — по крайней мере, то, что мы считали возможным рассказать, — и относились к нам с искренним сочувствием. Когда по воскресеньям и четвергам я приходил на прием, меня встречали как старого друга.
Наконец настал день выхода Дьелетты из больницы. Врач и сестра сказали, что они позаботятся о том, чтобы нам не пришлось возвращаться в Пор-Дье пешком. Они нашли агента, привозящего из деревень кормилиц, и поручили ему доставить нас в Вир. В Вире агент должен был посадить нас в дилижанс, отправляющийся в Пор-Дье, и уплатить за наш проезд. Устроили складчину по палатам и собрали нам на дорогу двадцать пять франков. Этого было больше чем достаточно. Во время болезни Дьелетты я очень беспокоился о нашем дальнейшем путешествии и, не зная, как все обернется, ежедневно откладывал по несколько су; так я накопил еще двадцать два франка.
Какая огромная разница между нашим приходом в Париж два месяца назад и теперешним отъездом! Добрая тетушка Берсо проводила нас до повозки и дала на дорогу много всякой всячины.
Правда, повозка оказалась весьма неудобным экипажем: две длинные деревянные скамьи да немного соломы под ногами — вот и все. Но для нас и это было роскошью.
Стоял конец января, однако погода была не холодная. Путешествие нам очень понравилось. Мы не были избалованы и скоро подружились с кормилицами, возвращающимися в деревню с малышами, взятыми на воспитание. Когда младенцы начинали слишком громко кричать или когда их пеленали, мы вылезали из повозки и шли пешком.
В Вире агент пересадил нас в дилижанс, на котором мы доехали почти до самого места. Теперь до нашего поселка оставалось меньше одного лье. Было воскресенье, прошло ровно семь месяцев с тех пор, как я ушел из дома.
Некоторое время мы шли молча, смущенные, нам обоим надо было поговорить, но мы не знали, с чего начать. Дьелетта первая прервала это тягостное молчание.
— Пойдем потише, — сказала она, — мне надо тебе что-то сказать.
Начало было положено; теперь заговорил и я:
— Мне тоже надо кое-что сказать тебе. Вот письмо, которое ты передашь маме.
— Почему письмо? Почему ты не войдешь со мной?
— Не говори так, ведь ты не знаешь маму.
— Нет, я знаю, какая она. Но неизвестно, простит ли она мне, что я не уговорила тебя остаться. Поверит ли, что я упрашивала и умоляла тебя, а ты не послушался и все-таки ушел! Подумай, ты проводил меня до самого дома и не захотел войти и обнять свою мать! Этому трудно поверить.
— Вот об этом-то я и пишу ей в своем письме. Я пишу, что ухожу, не повидавшись с нею, только потому, что, если увижу ее, я не в силах буду уйти. А если я не уйду, мне придется вернуться к дяде. У нас есть письменный договор, а дядя не такой человек, чтобы отказываться от своих прав на меня.
— А может быть, твоя мама найдет способ взять тебя от дяди?
— Если мама нарушит договор, ей придется платить неустойку. Но, если я поступлю на морскую службу, дядя ничего не сможет сделать ни с ней, ни со мной, когда я вернусь, потому что матрос принадлежит государству, а государство сильнее моего дядюшки. Видишь, я уже обо всем подумал!
— Я, конечно, не знаю всех этих правил и не могу в них разобраться, но чувствую, что ты поступаешь дурно.
Я сам был не совсем уверен в своей правоте, и, когда я думал о маме, меня не раз мучила совесть, а потому ее возражения меня рассердили:
— По-твоему, я поступаю дурно?
— Да, очень дурно! И, если твоя мама станет тебя осуждать, если она скажет, что ты ее не любишь, я не смогу защитить тебя, потому что тоже так думаю.
Я не отвечал и с минуту молча шагал рядом с Дьелеттой. Огорченный, взволнованный, я уже готов был уступить, но вскоре взял себя в руки.
— Был ли я когда-нибудь жестоким с тобой?
— Нет, никогда!
— Думаешь ли ты, что я могу быть жестоким с другими?
Она посмотрела на меня.
— Ну, отвечай же!
— Нет.
— Может быть, ты думаешь, что я не люблю свою маму? Что нарочно заставляю ее страдать?
Дьелетта надеялась меня убедить, но, видя, что я продолжаю упорствовать, замолчала. Я заговорил снова:
— Тогда если ты хоть немного благодарна мне, если веришь, что я не злой, не говори больше со мной об этом. Ты, может быть, уговоришь меня остаться, но я знаю, что это будет несчастьем для всех нас.
Дьелетта не сказала больше ни слова, и мы молча шли рядом, грустные и подавленные.
Для того чтобы ни с кем не встречаться, я выбрал дорогу, проходившую через ланды. По ней мы дошли до канавы, примыкавшей к нашему двору. В церкви уже отзвонили. Значит, обедня кончилась, и мама вернулась домой.
— Вот наш дом, — сказал я, стоя за кустами терновника и показывая ей кровлю, под которой я жил так счастливо и где меня так любили.
По моему дрожащему голосу Дьелетта поняла, что я сильно взволнован.