Ромен Кальбри
Шрифт:
В трудные минуты ссора вспыхивает быстро. Мы в первый раз сказали друг другу несколько резких слов. Потом замолчали и, отвернувшись, стали смотреть на падающий снег.
Вдруг я почувствовал, что ее рука ищет мою.
— Ты хочешь, чтобы я бросила цветок? — грустно спросила она.
— Разве ты не видишь, что он все равно погиб? Листочки почернели и завяли.
Она ничего не ответила, только глаза ее наполнились слезами.
— Значит, я не принесу маме подарка!
— Ну, не бросай ее, — сказал я и взял у нее горшок.
Снег продолжал идти,
Так продолжалось не меньше часа. Деревья гнулись под тяжестью снега. Мы чувствовали, что на нашей попоне, которая все же немного согревала нас, лежит слой в несколько фунтов. Прижавшись друг к другу, мы сидели молча, не двигаясь. Холод пронизывал нас насквозь, и мы постепенно коченели, но не понимали грозившей нам опасности. Наконец снежинки стали падать все реже и реже, и вскоре снегопад прекратился.
— Идем дальше, — сказала Дьелетта.
Увязая по колено в снегу, мы снова вышли на большую дорогу. Повсюду, куда ни глянь, было пусто: ни проезжающих повозок, ни крестьян на полях. Единственные живые существа — сороки, сидевшие на деревьях по сторонам дороги, — громко трещали, когда мы проходили мимо, словно насмехаясь над нами.
Пройдя через какую-то деревню, мы поднялись на вершину холма, откуда увидели облако дыма, нависшее над огромным городом, раскинувшимся между двумя белыми возвышенностями. До нас долетал смутный гул, похожий на шум моря.
— Это Париж! — воскликнула Дьелетта.
Мы сразу забыли о холоде и почувствовали себя гораздо бодрее. Теперь на дороге стали попадаться экипажи и повозки, направляющиеся в город.
Однако до Парижа было еще далеко, и, когда мы спустились с холма и желанная цель скрылась от нас, мы снова почувствовали себя усталыми и измученными.
Спотыкаясь и скользя на каждом шагу, мы почти не двигались вперед. От нашей мокрой одежды шел пар.
Снег на дороге делался все темнее и темнее, пока не превратился в жидкую черную грязь. Одни экипажи ехали нам навстречу, другие обгоняли нас, и с каждым шагом их становилось все больше. Дома следовали за домами, в полях виднелись какие-то черные вышки, а вокруг были разбросаны кучи камней. Несмотря на всю силу воли, Дьелетта не могла дальше идти и остановилась. Пот катился у нее по лицу, она сильно хромала. Я смахнул снег со скамейки, стоявшей возле какого-то дома, и она присела.
— Спроси у него, долго ли нам еще идти, — сказала она, указывая на проезжавшего мимо возчика.
— А куда вам нужно? — спросил возчик, когда я окликнул его.
— К Центральному рынку.
— Туда ходьбы добрых часа полтора, не меньше.
— Я не дойду, — сказала Дьелетта, услыхав его ответ.
Она сидела с потухшими глазами и дышала с трудом.
Мне пришлось поднять ее со скамьи, так как сидеть было очень холодно. Я напомнил ей, что она идет к маме, и это немного подбодрило ее. Считая,
Мы снова пустились в путь.
— Ты увидишь, как расцелует тебя мама! — говорила она. — Потом угостит нас вкусным супом и пирожками. А я сейчас же лягу в постель и пролежу целую неделю не вставая.
У заставы я спросил, как нам пройти к Центральному рынку, и мне ответили, что надо идти прямо до самой реки. Улицы в Париже оказались еще более скользкими и грязными, чем проезжая дорога. Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Грязные, оборванные, промокшие и растерянные, мы пробирались среди шумной толпы и быстро катившихся экипажей и, вероятно, были похожи на двух заблудившихся щенков. Надежда скоро увидеть свою мать придала Дьелетте сил, и мы шли довольно быстро.
Когда мы добрались до Сены, нас направили к Новому мосту, а затем мы повернули направо и вышли прямо к церкви Святого Евстафия.
Когда мы увидели золотой циферблат башенных часов, я почувствовал, что Дьелетта вся задрожала.
— Часы! — воскликнула она радостно. — Вот они, часы!
Но радость ее мгновенно прошла.
— Да, часы здесь, но я не вижу никаких домов.
Мы обошли вокруг церкви.
— Мы, верно, ошиблись. Это не церковь Святого Евстафия.
Я снова спросил у прохожих, как называется церковь, и мне снова ответили, что это церковь Святого Евстафия.
Глаза Дьелетты были полны отчаяния. От волнения она почти не могла говорить.
— Поищем на всех улицах, которые выходят к часам, — предложил я.
Она покорно поплелась за мной, но воодушевление, поддерживавшее ее силы, сразу угасло. Она не узнавала ни одной улицы. Напротив церкви оказался большой пустырь, дома здесь были снесены, на их месте работали каменщики.
— Дом стоял тут, — сказала Дьелетта и залилась слезами.
— Пойдем спросим, — предложил я.
— Что же мы спросим? Названия улицы я не знаю, фамилии мамы тоже. Я помню только дом, его бы я сразу узнала.
Даже взрослый и сильный человек не вынес бы такого жестокого удара судьбы. Преодолеть столько трудностей, перенести такие лишения, так надеяться — и так разочароваться! Мы стояли возле церкви, глядя друг на друга, ошеломленные, растерянные. А прохожие задевали нас локтями и толкали со всех сторон. Некоторые останавливались и с любопытством глядели на двух несчастных оборвышей, казавшихся такими жалкими и смешными среди парижской толпы.
Менее разочарованный и потрясенный, а главное, менее усталый, чем Дьелетта, я первый пришел в себя и, взяв ее за руку, повел в большое крытое здание рынка, где лежали груды всевозможных овощей. Здесь я усадил ее на одну из валявшихся в углу пустых корзин. Казалось, разум у нее помутился. Я не знал, что ей сказать, и молча смотрел на нее. В лице у нее не было ни кровинки, она дрожала всем телом.
— Ты больна?
— Мама! — прошептала она, и крупные слезы выступили у нее на глазах.