Ромен Кальбри
Шрифт:
Вокруг нас сновала толпа. Люди кричали, спорили, продавали, покупали, что-то приносили и уносили. Кругом стоял гул, сумятица, толкотня — жизнь на рынке кипела ключом. Вскоре на нас обратили внимание. Двое оборванных детей, бледных и измученных, горько плакавшая девочка — все это возбудило любопытство зевак.
— Что вы тут делаете? — спросила нас какая-то толстая женщина.
— Мы отдыхаем.
— Здесь не место для отдыха.
Ничего не отвечая, я взял Дьелетту за руку, чтобы увести отсюда. Куда идти, я и сам не знал. Измученная
— Разве ты не видишь, как она устала! Куда же ты ее тащишь?
Слово за слово, и я рассказал, как мы сюда попали, сказал, что мы пришли издалека, надеясь разыскать мать Дьелетты, и что дом, где она жила, оказался снесенным.
— Вот так история! — воскликнула женщина, выслушав мой рассказ.
Она подозвала других женщин, и они окружили нас.
— Значит, ты не знаешь ни фамилии ее матери, ни названия улицы? — повторила одна из женщин, после того как я снова рассказал им нашу печальную повесть. — Ну а вы? — обратилась она к остальным. — Может быть, кто из вас знал хозяйку галантерейного магазина, жившую здесь в снесенных домах?
Тут начались расспросы, ответы, догадки, воспоминания, но ничего выяснить так и не удалось. Прошло восемь лет — как найдешь теперь какие-нибудь следы? Дома были снесены, улицы давно перестраивались. Бельевых магазинов было множество. Который из них принадлежал матери Дьелетты? Где она жила? Где ее искать?
Пока продолжались эти переговоры, Дьелетта еще больше побледнела, она так дрожала, что зубы ее стучали.
— Девочка совсем замерзла, — сказала одна из женщин. — Пойдем, голубка, посиди погрейся у моей грелки.
Она привела нас в свою лавку. Две-три женщины последовали за нами; остальные, обсуждая происшествие, вернулись к своим лоткам.
Добрая женщина не только дала нам свою грелку, но еще принесла по тарелке бульона; а когда мы согрелись и подкрепились, сунула мне в руку двадцать су.
Это было очень много для нее и очень мало для нас, в нашем бедственном положении. Куда идти? Что делать дальше? Мой путь был намечен — я должен идти в Гавр, но что будет с Дьелеттой? Она понимала, что теперь ей некуда деваться, и поэтому, как только мы вышли на улицу, первым делом спросила:
— Куда же мы пойдем?
Мы стояли перед церковью Святого Евстафия. Снова пошел снег, и оставаться на улице было невозможно.
— Войдем туда, — сказал я, показывая на церковь.
Мы вошли. Нас охватило теплом. В церкви было пусто и тихо, только несколько человек стояли на коленях и молились. Мы вошли в самый темный придел.
— Боже мой! Боже мой! — шептала Дьелетта.
— Послушай, Дьелетта, — сказал я, — раз ты не можешь найти свою маму, пойдем к моей.
— В Пор-Дье?
— Да. Ведь ты не хочешь возвращаться обратно к Лаполаду? Хватит с тебя балагана! Тогда пойдем к моей маме. Ты станешь работать вместе с ней — она обучит тебя ремеслу. А когда я вернусь из плавания, приду к вам, и мы будем жить вместе. Ты увидишь, моя мама очень полюбит тебя. Да и я буду спокойнее, зная, что ты с ней и ей не так скучно одной. А если она заболеет, ты будешь за ней ухаживать.
Дьелетта была очень правдива: она сразу согласилась на мое предложение с такой радостью, которая лучше всяких слов показала мне, как ясно сознавала она весь ужас своего положения. Ее смущало только одно.
— Твоя мама не захочет принять меня.
— Почему?
— Потому что я была комедианткой.
— Так что же? Ведь и я был комедиантом!
— Ты — это совсем другое дело, — печально проговорила она.
Конечно, хорошо, что теперь мы знали, куда идти, но надо было еще добраться до Пот-Дье. Будущее казалось нам решенным, но настоящее…
Я не мог сказать точно, каково расстояние от Парижа до Пор-Дье, но знал, что это очень далеко.
Когда в Монруже мы бросили свою поклажу, как корабль выбрасывает в море лишний груз, чтобы не пойти ко дну, я, к счастью, не выкинул дорожной карты. Теперь я вытащил ее из кармана, разложил на стуле и принялся изучать. Чтобы выбраться из Парижа, нам следовало идти вдоль Сены.
Я узнал самое важное, позже я изучу дальнейшую дорогу. Но как отправиться в такой дальний путь без обуви, в жалких лохмотьях, с двадцатью су в кармане? Как пуститься в дорогу, когда мы оба так измучены, особенно Дьелетта, которая каждую минуту могла свалиться без чувств? Она то краснела, то бледнела, и ее все время трясла лихорадка. Как ночевать на улице в такой холод и снег, когда уже сегодня днем мы чуть-чуть не замерзли?
— Можешь ли ты идти? — спросил я Дьелетту.
— Не знаю… Когда мы шли сюда, я представляла себе мою маму, и это поддерживало меня. А твою маму я не могу себе представить.
— Что вы тут делаете? — внезапно раздался голос у нас за спиной.
Развернутая карта лежала на стуле — было совершенно ясно, что мы не читали по ней молитв.
— Живо убирайтесь отсюда!
Пришлось послушаться и уйти. Церковный сторож шел за нами, ворча себе под нос.
Снег прекратился, но дул ледяной ветер, и было очень холодно. Мы снова пошли по той улице, которая привела нас в город. Дьелетта с трудом передвигала ноги. Я же, подкрепившись бульоном, не чувствовал большой усталости, но с тревогой думал о предстоящей дороге.
Не прошли мы и десяти минут, как Дьелетта остановилась.
— Я не могу идти дальше, — сказала она. — Ты видишь, как я дрожу. Я задыхаюсь, у меня болит грудь. Кажется, я захворала…
Она присела на тумбу, но, отдохнув несколько минут, поднялась, и мы снова пошли. Дойдя до Сены, мы свернули направо. Уходившие вдаль набережные были покрыты снегом, и вода в реке казалась черной меж белых берегов. Прохожие, закутавшись в плащи, быстро проходили мимо. Ребятишки скользили по обледеневшим тротуарам.