Ромэна Мирмо
Шрифт:
Пьер де Клерси был не в духе. К тому же голова у него была тяжела, и чувствовал он себя как-то вяло. Свет, падавший в окно, казался ему печальным и унылым. День начинался скверно. Мадам Мирмо сегодня не должна была быть дома. Она собиралась в Версаль, навестить дальнюю родственницу своего мужа. Чем ему было занять свою праздность? Поехать верхом? Отправиться фехтовать? В конце концов, последнее было ему больше всего по душе. Но идти в фехтовальный кружок ему не очень-то хотелось. Там бывал Понтиньон, а видеть Понтиньона у него не было никакой охоты. Даже если его приятеля там бы и не оказалось, пришлось бы разговаривать, жать руки, сносить болтовню помощника фехтмейстера.
Между тем он встал и надел домашний костюм. Сидя у столика, он рассеянно глядел на поданные ему бутерброды. Прежде чем налить себе чаю, он несколько раз прошелся по комнате и подошел к окну. Оно выходило на улицу Омаль. Эта провинциальная, полупустынная улица навела на него
И по этой унылой улице он отправится к великим деяниям, о которых мечтал? Ну, нет, очень уж эта улица не похожа на триумфальную дорогу! Но так ли уж искренно жаждет он великих деяний, как когда-то? В состоянии ли он будет их совершить, если представится случай? Ему казалось, что его энергия как бы понизилась. Или она устала растрачиваться впустую, размениваться на предполагаемые возможности?..
Пьер де Клерси снова сел за столик. Он вполне отдавал себе отчет в той перемене, которая с некоторых пор совершалась в нем. Его взгляд на жизнь незаметно видоизменялся. Его душа уже не устремляла, как раньше, всех своих сил к какой-то цели, которой он, впрочем, сам не знал. Первые признаки колебания восходили, приблизительно, к вечеру на Кателанском лугу, к тому июньскому вечеру, когда плясали маленькие золотые танцовщицы Тимолоорского султана. Эти далекие подвижные, ненужные, призрачные существа словно околдовали его энергию. Да, в этот вечер, в виктории месье Клаврэ, среди этой теплой летней ночи, он услышал, вместо призыва к деятельной и героической жизни, смутные зовы покоя и мечты, всего того, что до тех пор он презирал, с высоты своей юности, в ожидании какого-то великого жизненного события. В этот вечер он открыл в себе новую потребность, которой раньше не знал, потребность в своей доле лени, утех и наслаждений. Он впервые ощутил приступ чувств и желаний, казавшихся ему умалением самого себя и почти унизивших его неожиданностью вызванного ими внутреннего смятения, которое могло быть, однако, и преходящей слабостью. Разве, например, на руанской дороге он не взял себя в руки перед лицом серьезной опасности, едва ли не смертельного риска? Перед угрозой смерти он оказался снова тверд и холоден. А разве не презрение к смерти и есть именно то, что можно назвать особым даром человека действия, предварительным условием всякого героизма? И если это условие выполнено, можно считать себя достойным некоторого самоуважения.
Тем временем он кончил завтракать. Вдруг ему представилась картина наступающего дня. Отсутствие Ромэны Мирмо делало его удивительно пустым.
С того вечера на Кателанском лугу, когда он впервые встретился с этой молодой женщиной, ее образ сопровождал его повсюду. Он чувствовал, что Ромэна Мирмо понемногу, незаметно, неуловимо вошла в его жизнь. Как это случилось? В этом Пьер не отдавал себе отчета. Это присутствие Ромэны Мирмо в его мыслях казалось ему таким естественным, что ему никогда не приходило в голову этому удивляться. Она ему казалась неотъемлемой долей его самого. До такой степени, что эта поездка в Версаль [30] становилась чуть ли не изменой. Она его мучила.
30
Версаль — пригород Парижа, в 1682–1789 гг. резиденция французских королей.
Чтобы отогнать эти думы, Пьер де Клерси взял одну из газет, которые слуга положил на столик, рядом с подносом. Он держал в руках сложенный лист и рассеянно смотрел на него. Обыкновенно он любил читать газеты. Разве газета не сводка человеческой деятельности? Разве это не свидетельство и не перечень всех энергий каждого дня? Пьер де Клерси быстро разорвал бандероль и развернул лист.
Накануне состоялся авиационный конкурс. Покюша, смелый и счастливый Покюша, побил рекорд высоты. Восхитительный полет и волнующий спуск. Пятьдесят тысяч сердец, замирающих от тревоги при зрелище этой отваги. Обычно повествования о такого рода подвигах воодушевляли Пьера де Клерси. Сегодня высокий полет Покюша оставлял его равнодушным. Разумеется, он восхищался мужеством, смелостью героя воздуха, но его подвиг не вызывал у него той жажды соревнования, того сердцебиения, которые он в прежнее время испытал бы. Доказательством этого равнодушия служило то, что он не пошел смотреть на полет Покюша.
Пьер де Клерси прервал чтение, чтобы что-то сказать старому Лорану, явившемуся взять поднос, а когда Лоран ушел, собирался положить газету на столик, чтобы заняться своим туалетом, как вдруг внимание его привлек заголовок статьи, напечатанной на третьей странице. Статья эта была озаглавлена: «Дело Альванци». Альванци… князь Альванци… княгиня Альванци… да не те ли это римские друзья Ромэны Мирмо, о которых она несколько раз говорила и которых собиралась посетить в Риме, перед возвращением в Дамаск? Пьер де Клерси, заинтересованный, снова взял в руки газету.
В начале весны князь и княгиня Альванци уехали из Рима и поселились, как они это делали каждый год в своей вилле в окрестностях Витербо. Князь Альванци, отставной ротмистр, любил принимать у себя офицеров гарнизона и охотно видел их у себя за столом и в доме. Здесь их всегда ждала самая радушная встреча. Среди наиболее частых гостей князя и княгини можно было видеть одного молодого лейтенанта из отличной семьи, маркиза Креспини. И вот этот маркиз Креспини безумно влюбился в княгиню Альванци. Княгиня была уже не первой молодости, но все еще замечательно хороша собой, и не могло быть женщины добродетельнее, чем она; и об ее холодность разбились тщетные надежды слишком пылкого лейтенанта. Когда маркиз впервые открыл ей свое сердце, она старалась с ласковой строгостью образумить его и отвлечь от страсти, которую сама никогда не разделила бы. Маркиз Креспини удвоил свои уверения, и княгиня отвечала на них со всем возможным благоразумием; но Креспини ничего не желал слушать. Несмотря на такое упорство, княгиня не решалась сообщить мужу о происходящем. Женщина неохотно прибегает к этому средству. Креспини, по-видимому, это понимал, потому что его приставания продолжались. Если князь Альванци и не был осведомлен о положении, то товарищам маркиза Креспини было известно все. Креспини только и делал, что твердил им о своей любви.
Страсть Креспини становилась с каждым днем все более бурной и необузданной, так что его товарищей, всегда питавших к княгине Альванци чувства живейшего восхищения и глубочайшего уважения, начали беспокоить последствия, которые могло иметь для нее ослепление этого безумца, тем более что Креспини клялся всем и каждому, что он пойдет на все, лишь бы добиться своего.
Чтобы это осуществить, Креспини, воображение которого было слабее его страсти, прибег к классическим приемам. Он завязал сношения с вражеской крепостью, заручившись сообщничеством личной горничной княгини и одного из садовников княжеской виллы. Достигнув этих результатов, Креспини не замедлил открыть военные действия. Было условлено, что садовник под каким-нибудь предлогом спрячет в садовых кустах лестницу. По этой лестнице Креспини рассчитывал без особого труда добраться до лоджии, на которую выходила комната княгини. Со своей стороны, подкупленная камеристка должна была устроить так, чтобы стеклянная дверь оставалась незапертой. Кроме того, она бралась дать своей госпоже снотворное средство. С лестницей и снотворным средством Креспини был уверен в успехе. Что же касается князя Альванци, то его не приходилось особенно опасаться. Он как раз страдал припадком подагры.
В условленную ночь Креспини, тайно прибыв из Витербо, проник в сад. Он достал лестницу из кустов и прислонил ее к перилам лоджии. Он уже собирался подняться по ступенькам, но тут, на его беду, плохо прилаженная лестница сбила большой цветочный горшок, стоявший на балюстраде лоджии. Испуганный этим шумом, Креспини притаился в кустах; но, убедившись, что кругом все тихо, решил вернуться к лестнице и начать восхождение. Не успел он взобраться на десятую ступень, как грянул выстрел. Креспини, раненный в бок, пытался ухватиться за перекладины, потом грузно рухнул на землю. В эту минуту подоспели князь Альванци и сопровождавший его слуга. Разбуженный шумом упавшего цветочного горшка, князь, думая, что это грабитель, несмотря на свою подагру, встал, вооружился и спустился в сад. Увидев лестницу и взбирающегося по ней человека, он выстрелил. Каково было его изумление, когда в раненом он узнал маркиза Креспини! Тот только успел сознаться князю в своем преступном намерении и умер несколько мгновений спустя, в вестибюле виллы, куда его перенесли. Что касается княгини Альванци, то, находясь под действием наркотика, доказывавшего ее непричастность к безумной затее маркиза Креспини, она только наутро узнала о драме, разыгравшейся во время ее сна. Римский корреспондент заканчивал свой рассказ несколькими соображениями относительно любви, совершаемых ради нее неосторожностей и смертельных последствий, которые она может иметь.
Читая все это, Пьер де Клерси испытывал необыкновенное чувство. С первых же строк, в силу какой-то странной подмены, эта княгиня Альванци, которой он не знал, приняла для него черты Ромэны Мирмо. Страсть молодого лейтенанта относилась к Ромэне Мирмо. Это к ней он обращал свои пламенные признания. И Пьер де Клерси чувствовал, как в нем закипает глухая ревность, скрытое раздражение. Да, чтобы обладать образом Ромэны Мирмо, этот Креспини подкупил садовника и камеристку, проник в ночной сад, ступил на лестницу. Но вдруг Креспини словно исчезал. Тот, кто теперь взбирался по этой лестнице, с сердцем, бьющимся от желания, был он, Пьер де Клерси. Это над его ухом раздавался выстрел, это он падал, пораженный смертоносной пулей, это он умирал, и умирал счастливый, потому что теперь он знал, знал, что любит Ромэну Мирмо и что ради ее любви он радостно, гордо, безвестно готов отдать свою жизнь.