Ромэна Мирмо

де Ренье Анри

Пьер де Клерси взял папиросу.

— Как вы произнесли это слово — «Восток»! Уж не жалеете ли вы о вашем Дамаске?

Ромэна Мирмо пустила струйку дыма.

— Нисколько, уверяю вас. Я была очень рада очутиться опять в Париже и очень довольна увидеть снова мое старое Ла-Фульри. Вы подумайте только, пять лет в отсутствии! Правда, восточная жизнь мне нравится, но мне хотелось поцеловать тетю Тину и тетю Нину. А потом, имеются Берта де Вранкур и милейший месье Клаврэ! Нет, я не жалею об этом путешествии. Все со мной очень добры, очень милы. Не говоря уже о том, что у меня завелись новые друзья. Не правда ли?

Она взглянула на Пьера с улыбкой и кончиком ногтя стряхнула пепел с папиросы. Пьер был очень бледен. Он чувствовал, что у него сжимается

горло, руки дрожат. Она продолжала:

— И к числу этих друзей я отношу прежде всего моего друга Пьера.

Он побледнел еще больше, потом серьезно, медленно, очень тихим голосом сказал:

— О, я, Ромэна… я не друг… я вас люблю.

Он произнес эти слова потупив взгляд, словно чтобы скрыть его, настолько, казалось ему, этот взгляд должен был гореть страстным огнем. И так стоял, не смея поднять головы. Что, если он увидит перед собой недовольное и гневное лицо? Он сделал усилие и поднял глаза. Ромэна Мирмо бросила папиросу и, нагнувшись вперед, скрестив руки на колене, смотрела на Пьера без гнева. Это его несколько успокоило. Значит, Ромэна Мирмо все еще тут. Вид у нее был не оскорбленный, а внимательный. Он хотел заговорить. Мадам Мирмо остановила его дружеским жестом.

— Вы говорите, что любите меня, милый мой Пьер; да я сама надеюсь, что это так. Еще бы вы меня не любили хоть чуточку, это было бы просто неблагодарностью с вашей стороны!.. Я к вам очень расположена, и я уверена, что и вы ко мне также. Я с вами очень дружна, правда же, и желаю от всего сердца, чтобы вы были счастливы.

Она говорила с деланной веселостью, хотя на самом деле была взволнована сильнее, чем хотела бы показать. Это признание в любви было для нее лишь наполовину неожиданным, и у нее оставалось достаточно присутствия духа, чтобы постараться отклонить его и сохранить от него только то, что она могла бы принять. Поэтому она еще раз подтвердила:

— Да, мой милый Пьер, я вас очень люблю, я тоже, поверьте, и я очень рада случаю вам это сказать.

Она протянула ему руку. Он ее не взял. Он стоял не шевелясь, все такой же бледный. Сердце стучало у него в груди.

— Ах, Ромэна, почему вы делаете вид, будто не понимаете меня? Почему вы мне так отвечаете? Я вас люблю не как друг, а настоящей любовью. Неужели вы не угадали моего чувства к вам? Я вас люблю, Ромэна; я вас люблю!

Голос у него был глухой и умоляющий. Он весь дрожал, но и в смятении и муке его поддерживала какая-то гордость. Он испытывал какое-то несказанное облегчение. Ему казалось, что он вышел из какого-то лживого оцепенения, освободился от сна, в котором слишком долго был замкнут. Эту любовь, которая окружала его своим безмолвным колдовством, он наконец выразил! Теперь Ромэна будет знать, что он ее любит. Но что она сделает? Он осмелился взглянуть на нее. Она молчала и казалась озабоченной. На ее красивом лбу лежала беспокойная складка. Новый оборот, который признание Пьера де Клерси придавало их отношениям, обязывал ее действовать осмотрительно. Она задумалась.

Вдруг ей вспомнилась княгиня Альванци. Она сразу приняла решение. Она встала со скамьи, подошла к Пьеру и ласково положила ему руку на плечо. От этого прикосновения он вздрогнул.

— Ну да, Пьер, мой дорогой Пьер, я с некоторых пор понимала, что происходит в вас. Да, ваше признание было для меня не совсем неожиданным, и не подумайте, что я им как-нибудь оскорблена. Я скажу даже больше, оно мне кажется вполне естественным. Иначе не могло быть. Мы часто виделись; с моей стороны это была неосторожность, но неосторожность совершенно невольная. Я должна была предвидеть то, что случилось, но я чувствую себя до такой степени несозданной для любви, мой бедный Пьер, такой старой рядом с вашей молодостью!

Она помолчала, потом заговорила опять:

— Поэтому, в конце концов, лучше, что вы мне это сказали; мне было бы так тяжело, если бы между нами произошло действительное недоразумение, так горестно знать, что вы обрекаете свое сердце безысходной любви! Тогда как сейчас нам еще не поздно честно объясниться.

Вы бы могли меня возненавидеть, а я так дорожу вашей дружбой!

Он хотел возразить, но она продолжала:

— Да, Пьер, вашей дружбой, и этой дружбы я вас прошу меня не лишать. Это вам кажется трудным. О, я не требую от вас, чтобы вы сразу же перестали меня любить, чтобы вы вдруг отказались от своей любви. Дайте ей время перейти в более спокойное чувство. Слейте ее с воспоминанием, которое вы сохраните обо мне, когда я уеду опять в свою далекую Азию, в свой старый Дамаск, потому что здесь я только гостья. Скоро я вернусь туда, к своей одинокой жизни. Вы будете иногда думать обо мне, как и я часто буду думать о вас, с нежной симпатией. Быть может, вначале вам будет немного тягостно разочарование, которое я вам принесла, но вы сами признаете, что я была права, отказав вам в иллюзии, на которую я не могу пойти. Быть может даже, вы меня забудете больше, чем бы мне того хотелось. У вас будет столько других развлечений! Ведь ваша жизнь только еще начинается, тогда как моя!.. Случай свел нас однажды, но кто знает, когда мы снова встретимся друг с другом? Впрочем, это не помешает нам сохранить друг, о друге очень нежное воспоминание. Я останусь для вас приятным и отдаленным милым образом, вроде тех маленьких желтых танцовщиц которых мы с вами видели. Вот что я хотела вам сказать, дорогой мой Пьер, и что мне следовало бы сказать вам раньше. Ну, не смотрите так мрачно и отчаянно, не стоит того. И потом, не будем больше говорить обо всем этом, когда мы опять увидимся в Париже. Тем временем вы уже успеете немножко простить мне легкое огорчение, которое я вам доставила. Потому что ведь мы увидимся снова, это решено, не правда ли? И останемся друзьями, большими друзьями.

Она еще раз протянула ему руку, открыто и доверчиво. Он хотел ответить, возразить, но его душило горькое желание заплакать, и он вдруг закрыл лицо руками.

— Ромэна, Ромэна, я никогда не буду в силах! Ромэна, я вас люблю…

Его голос гулко раздался в диком гроте. Пьер де Клерси оглянулся кругом. Ромэна исчезла. Он был один возле каменного стола, на котором лежали остатки плодов разрушенной пирамиды…

VI

Старый слуга Лоран отворил дверь и доложил:

— Месье Гомье.

Пьер де Клерси приподнялся на диване и протянул приятелю руку. Гомье воскликнул:

— Ну, знаешь, старик, и распускаешься же ты, ей-богу!

Скрестив руки, он смотрел на Пьера де Клерси с полуделанным, полуискренним презрением, в котором была и доля удивления. Между тем Пьер не был похож на лентяя. Он был строен и силен. Гомье помнил в полку, под душем, его завидную мускулатуру и его стойкую фигуру в фехтовальной зале. Но сегодня он находил Пьера похудевшим и усталым. Под глазами у него были синяки, а лицо выражало какую-то непривычную грусть.

— В чем дело, старик? Тебе не по себе? Уж не болен ли ты, скажи? Это было бы некстати, принимая во внимание то, что мы с Понтиньоном собираемся тебе предложить.

За несколько дней до своего отъезда из Аржимона Пьер де Клерси получил от Гомье письмо, в котором тот просил его о срочном свидании. Если Пьер еще не скоро возвращался в Париж, Гомье готов был приехать поговорить с ним в Аржимон. Пьер ответил Гомье, что вернется в недалеком будущем и, как только приедет в Париж, даст ему знать. Несмотря на это обещание, Пьер больше недели не подавал Гомье условленного знака. Но пришло еще одно письмо, и он наконец назначил ему просимое свидание.

На заданный Гомье вопрос Пьер ответил, что он совершенно здоров. При этом он встал с дивана и зашагал по комнате с таким сосредоточенным видом, что Гомье даже удивился. Он продолжал настаивать:

— В таком случае, у тебя какие-нибудь неприятности. Ну, скажи же. Ты же знаешь, что твой старый Гомье всегда тут, черт возьми! Не хочешь говорить? Твое дело. Ну, что ты делал в Аржимоне?

Пьер отвечал уклончиво. Разговор у молодых людей не клеился. Немного погодя Гомье посмотрел на часы.