Ромейский талисман
Шрифт:
– Сирота-а-а горемычная-я-я! – Какая-то старуха обняла Некраса, заголосила у него на плече.
– Отойди, мать! – Ворш мягко отстранил воющую бабку, встал рядом с юношей, спросил шепотом: – Никого у тебя не осталось?
– Никого. – Некрас попытался проглотить вставший в горле ком. – И дом сгорел.
Оторвав взгляд от мертвого отца, Некрас поискал глазами Ольгу. Девушка была на другом конце майдана, там, куда положили тела ее кормилицы Умилы и двух ее сыновей, Прова и Ростислава. Их разделяло не больше двадцати саженей, и Некрас мог хорошо видеть лицо девушки – испачканное сажей, напряженное и странно спокойное. С того момента, как Ольга узнала о гибели своих близких, она не пролила ни одной слезы. Такая стойкость в шестнадцатилетней девушке показалась Некрасу странной – бабы и девки вокруг нее рыдали, вопили дуром, а она просто стояла и смотрела. Это было тем более непонятно, что ночью на корабле Ольга горько плакала, увидев беспомощную Ивку. Осторожно протиснувшись сквозь толпу, Некрас подошел к ней.
– Вот и твои здесь лежат, – шепнул он.
– Прова жалко, – ответила Ольга, не оборачиваясь. – Сказывают, когда варяги напали, он драться с ними начал, не испугался. Схватил слегу и ею отбивался, пока его не убили. Во Пскове у него невеста осталась, в грудень намеревались свадьбу сыграть.
– Верно, жалко.
– Всех жалко. – Ольга неожиданно взяла пальцы Некраса в свою горячую и мягкую руку, крепко пожала их. – Но и разбойников этих киевляне в куски порубили, ни один не ушел. Чернявый этот, Давид, так рассвирепел, когда убитых детей увидел, что приказал всех пленных переколоть. А ты молодец, хорошо держался на корабле.
– Так я… что я! Это Ворш все.
– Другой бы испугался. А ты храбрый. – Тут она посмотрела на него, и ее золотистые глаза потеплели.
Сгорбленный древний, как время, жрец Сварога и помогавшие ему старухи начали обряд прощания с усопшими. Мертвецов окурили можжевеловым дымом, чтобы отогнать нечистых духов, потом начали кропить ключевой водой и медом. Жрец начал просил Сварога принять в Ирий почивших родственников, потом стал взывать к Маре, богине смерти, прося помочь душам найти верный путь между мирами. Ворш, пройдя за спинами людей, подошел к Давиду Таренаци.
– Куда ты теперь? – спросил он.
– А тебе что? – повысил голос армянин.
– Да так, спросил просто.
Давид посмотрел на волхва. Ворш не отвел взгляда – его светло-серые глаза лишь чуть потемнели. Армянин покачал головой.
– Ты воин, и я воин, – сказал он. – Ты сам все знаешь.
– С чего ты решил, что я воин? Я ведун, слуга Перунов.
– Э, зачем врешь? Простой ведун не мог перебить девять норманнских собак посохом, даже меч в руки не взяв.
– Это не я их убил. Их Перун наказал.
– Твоими руками. – Давид внезапно подумал, что впервые за много лет встретил настоящего бойца. Неказист был с виду Ворш, ни оружия при нем не было, ни брони на нем, только посох да пропыленная черная одежда, но в нем чувствовалась невероятная мощь.
– Ты славный воин, Ворш, – сказал Давид.
– Ты ведь за девушкой сюда приехал? – спросил волхв.
– Откуда знаешь? Это тебе тоже Перун сказал?
– Перун. – Ворш помолчал. – Девушку надо довезти до Киева.
– Я довезу.
– Мы довезем, – уточнил жрец Перуна. – Я еду с вами. Тебе понадобится помощь.
– Езжай, если хочешь. – Давид вдруг поймал себя на мысли, что Ворш абсолютно прав. Им может пригодиться его помощь. Обратный путь очень неблизкий, всякое может случиться. А волхв Перуна и боец отменный, и врачевать раны умеет. Правда, Давид Таренаци был истовым христианином, а Ворш – слугой языческих богов, идолов. Но ведь и сам Давид был сейчас на земле, где поклоняются этим богам… – Я дам тебе коня. И девчонке тоже. Мы выступаем утром.
На майдане появились волокуши, запряженные лошадьми, и мужики начали складывать на них тела убитых. Над Выбутами снова заголосили бабы: вопль поднялся такой, что Давид Таренаци поморщился и поспешил покинуть место прощания с усопшими. А Ворш остался. Он не сказал армянину, что Свар, верховный волхв Перуна, велел ему находиться рядом с девочкой днем и ночью.
II
Огромная погребальная крада, на которой сожгли тела убитых норманнами жителей деревни, догорела только глубокой ночью. Трупы норманнов сволокли к реке и побросали в воду.
Ольга и Некрас пошли вместе со всеми на поминальную тризну, но сбежали оттуда при первой возможности. Ольга все время думала об Ивке, а Некрас дал себе слово не отходить от нее ни на шаг.
Ивка была в доме Умилы, и Ворш был при ней. Девушка так и не пришла в себя. На нее теперь было страшно смотреть – из-за полученных побоев лицо Ивки посинело, отекло, глаза были полузакрыты, словно у мертвеца. Жизнь, казалось, оставила ее, только слабое свистящее дыхание вылетало из разбитых, запекшихся губ. Ворш обработал ссадины и рассечения какой-то мазью, сердито бросил плачущей Ольге:
– Чего хнычешь? Пройдет все. Еще красивее станет, когда поправится.
– Я за ней сама смотреть буду, – сказала Ольга.
– За ней найдется, кому приглядеть, – промолвил Ворш. – А нам утром надобно в Киев отправляться. Ждут нас там.
– Я без нее не поеду никуда! – заявила Ольга, вытирая слезы.
– Чего это ты? Чаю, у нее родные живы, есть кому позаботиться.
– Нет у нее никого, – мрачно сказал Некрас. – Мамка одна была, так и ее урманы намедни убили.
– Собаки! Собаки бегут! – вдруг простонала во сне Ивка, тяжело задышала.
Ворш прислушался, но девушка опять погрузилась в забытье, дыхание выровнялось. Ведун пощупал пульс, посмотрел зрачки Ивки.
– Бредит, чай, – сказал Некрас.
– Не бредит, – ответила Ольга. – Верно, опять ей сон страшный снится, о котором она мне сказывала.
– Какой еще сон? – не оборачиваясь, спросил ведун.
– Про собак. Будто бы гнались за нами псы, большие, черные и страшные. Ивка еще думала, вещий сон ей приснился. Верно, вещий.
– Это намедни ей такой сон снился?